рейтара в черном одеянии, верхом на строевых конях. Уленшпигель зарядил аркебузу. Среди этих страдальцев были и старые и молодые — голые, продрогшие, окоченевшие, съежившиеся, они под страхом бича бежали из последних сил, а рейтарам, тепло одетым, сытым, раскрасневшимся от водки, доставляло видимое удовольствие хлестать голых людей.

— Я мщу за тебя, пепел Клааса! — сказал Уленшпигель и выстрелил одному из рейтаров прямо в лицо — рейтар свалился с коня. Другого рейтара испугал этот неожиданный выстрел. Вообразив, что в лесу засада, он решил спастись бегством и увести коня своего спутника. Но когда он, схватив его за узду, спешился, чтобы пошарить в карманах убитого, вторая пуля угодила ему в затылок, и он грянул оземь.

Голые люди, вообразив, что их спас ангел небесный в образе меткого аркебузира, пали на колени. Уленшпигель слез с дерева, и тут некоторые, служившие вместе с ним в армии принца, узнали его.

— Уленшпигель, мы французы, — сказали они. — В таком ужасном виде нас гнали в Маастрихт, где сейчас находится герцог. На нас смотрят как на мятежников, выкупа мы за себя дать не можем и потому заранее обречены на пытки и казни, а кого не казнят, тех, как воров и разбойников, пошлют на королевские галеры.

Уленшпигель отдал самому старому свое opperstkleed и сказал:

— Пойдемте! Я отведу вас в Мезьер, но только прежде снимем все с солдат и уведем их коней.

После того как снятые с солдат куртки, штаны, сапоги, шапки и латы были распределены между самыми слабыми и больными, Уленшпигель сказал:

— Пойдемте лесом — там тише и теплей. Бежим, братья!

Вдруг один человек упал.

— Мне холодно и голодно, — сказал он, — я иду к Богу и буду свидетельствовать перед ним, что папа — антихрист.

И тут он испустил дух. Товарищи решили понести его тело, а затем похоронить по христианскому обряду.

На большой дороге им повстречался крестьянин в крытой повозке. Он сжалился над голыми людьми и посадил их к себе в повозку. Там они зарылись в сено и накрылись пустыми мешками. Им стало тепло, и они возблагодарили Бога. Уленшпигель ехал рядом одвуконь.

В Мезьере они остановились. Им дали вкусного супу, пива, хлеба и сыра, а старикам и женщинам еще и мяса. Их приютили, одели и снова вооружили на средства общины. И все благодарили и обнимали Уленшпигеля, а ему это было приятно, и он не противился.

Рейтарских коней он продал за сорок восемь флоринов и тридцать флоринов отдал французам.

Продолжая свой путь в одиночестве, он говорил себе: «Я иду мимо развалин, вижу кругом слезы и кровь — и ничего не нахожу. Видно, налгали мне бесы. Где Ламме? Где Неле? Где Семеро?»

А пепел Клааса по-прежнему бился о его грудь. И тут он услышал голос, тихий, как дуновение ветерка:

— Ищи в смерти, среди развалин, в слезах.

И он пошел дальше.

17

В марте Уленшпигель подошел к Намюру. И здесь он встретился с Ламме — тот, пристрастившись к маасской рыбке, главным образом к форели, нанял лодку и с дозволения общины занялся рыбной ловлей. Рыбникам он уплатил за это пятьдесят флоринов.

Пойманную рыбу он ел и продавал и благодаря этому прибавил в весе и поправил свои дела.

Увидев своего друга-приятеля, который бродил по берегу Мааса и не знал, на чем переправиться в город, Ламме обрадовался, направил лодку к берегу, вскарабкался по крутому склону и, отдуваясь, подошел к Уленшпигелю.

— Вот ты где, сын мой, сын мой во Христе! — заикаясь от радости, заговорил он. — Да, сын, ибо ковчег моей утробы вместит двоих таких, как ты. Куда ты путь держишь? К чему ты стремишься? Надеюсь, ты жив? Не видал ли ты моей жены? Я тебя попотчую маасской рыбкой — это лучшее, что есть в дольнем мире. Здесь умеют делать такие соусы, что не только пальчики, а и все руки, по самые плечи оближешь. От порохового дыма ты похорошел, у тебя появилась гордая осанка. Так вот где ты, сын мой, друг мой Уленшпигель, веселый бродяга! — Затем он понизил голос до шепота: — Сколько ты испанцев убил? Ты не видел мою жену где-нибудь в повозке с ихними шлюхами? И вином маасским я тебя угощу — дивное средство от запора! Ты не ранен, сын мой? Поживи здесь со мной — сразу посвежеешь, наберешься сил, расправишь крылья, что твой орленок. И угорьков отведаешь. Ни малейшего запаха тины. Поцелуй меня, пузанок! Ах ты, Господи, как же я рад!

И Ламме танцевал, плясал, тяжело дышал и вовлекал в пляс Уленшпигеля.

Затем они отправились в Намюр. У городских ворот Уленшпигель предъявил подписанный герцогом пропуск, и Ламме повел его к себе.

Готовя обед, он выслушал повесть о его приключениях и рассказал о своих, которые начались с того, что он оставил войско и пошел за одной девушкой, показавшейся ему похожей на жену. Так он добрался до Намюра. Свой рассказ он то и дело перебивал вопросом:

— Ты ее не видал?

— Видал других, очень даже хорошеньких, — отвечал Уленшпигель, — и как раз в этом городе: они тут все наперебой занимаются такими делами.

— Верно, верно, — подтвердил Ламме. — Они и на меня сколько раз покушались, но я был тверд, ибо мое бедное сердце полно воспоминаний о моей единственной.

— Так же, как твое брюхо полно многоразличной снеди, — ввернул Уленшпигель.

— Когда я горюю, я должен есть, — возразил Ламме.

— И кручина не покидает тебя ни на мгновенье? — спросил Уленшпигель.

— Увы, нет! — отвечал Ламме и, достав из котла форель, воскликнул: — Погляди, какая она красивая, какая она жирная! Тело у нее розовое, как у моей жены. Завтра мы с тобой уедем из Намюра. У меня полный мешок флоринов. Мы с тобой купим по ослу — и трюх-трюх во Фландрию.

— Порастрясешь ты мошну, — заметил Уленшпигель.

— Я всем сердцем стремлюсь в Дамме — там она меня любила. Может, она туда вернется.

— Ну раз ты так хочешь, выедем завтра утром, — сказал Уленшпигель.

И точно: на другой же день они загарцевали рядышком на ослах.

18

Дул резкий ветер. Небо, с утра ясное, как молодость, вдруг нахмурилось, точно старость. Пошел дождь с градом.

Как скоро дождь перестал, Уленшпигель отряхнулся и сказал:

— Уж очень много туманов впитывает в себя небо — надо ему когда-нибудь и облегчиться.

Опять полил дождь, и еще крупнее посыпался на путников град.

— Мы и так славно помылись, — зачем же нас еще скребницами тереть? — захныкал Ламме.

Солнце