— Гляньте-ка, горб оседает! — Гляньте-ка, подается! — Справа идет на убыль! — Нет, он вдавится в грудь. Горбы не исчезают, они выходят из внутренностей и туда же уходят. — Нет, они опять попадают в желудок и восемьдесят дней подряд питают его. — Это дар святого избавленным от горбов. — Куда же деваются старые горбы?

Вдруг все горбуны дико закричали, ибо Уленшпигель что было мочи уперся в плиту, и горб его лопнул. Кровь проступила на куртке и потекла на пол. Уленшпигель выпрямился и, вытянув руки, воскликнул:

— Я исцелился!

А горбуны завопили:

— Святой Ремакль его благословил! К нему он милостив, к нам суров. — Сними с нас горбы, угодник Божий! — Жертвую тебе теленка! — А я — семь баранов! — А я — все, что настреляю за целый год! — А я — шесть окороков! — А я отдаю церкви мой домишко! — Сними с нас горбы, святой Ремакль!

Все они смотрели на Уленшпигеля со смешанным чувством зависти и почтения. Один из них решил пощупать, что у него там под курткой, но каноник сказал:

— Там рана, которую нельзя выставлять напоказ.

— Я буду за вас молиться, — сказал Уленшпигель.

— Помолись, богомолец! — все вдруг заговорили горбуны. — Помолись, выпрямленный! Мы над тобой насмехались. Прости нас — мы не ведали, что творили. Христос прощал на кресте, прости и ты нас!

— Прощаю, — милостиво изрек Уленшпигель.

— Ну так возьми патар! — Прими от меня флорин! — Позвольте, ваша прямизна, вручить вам реал! — Позвольте предложить вам крузат! — Дайте я вам насыплю каролю!

— Не показывайте каролю! — шепнул им Уленшпигель. — Пусть ваша левая рука не знает, что делает правая.

Сказал он так из-за каноника, который издали пожирал глазами деньги горбунов, но не мог разглядеть, где золото, а где серебро.

— Благодарим тебя, святость свою нам явивший! — говорили Уленшпигелю горбуны.

А Уленшпигель, величественный, как настоящий чудотворец, принимал от них даяния.

И только скупцы молча терлись горбами о плиту.

Вечером Уленшпигель попировал и повеселился в таверне.

Перед самым сном Уленшпигель, сообразив, что каноник не преминет явиться если не за всей добычей, то по крайней мере за ее частью, подсчитал доход и обнаружил больше золота, нежели серебра, — целых триста каролю! Обратив внимание на горшок с засохшим лавровым кустиком, он взял его за макушку и вытащил с корнями и с землей, положил золото на самое дно, а куст сунул обратно в горшок. Полуфлорины, патары и мелочь он разложил на столе.

Каноник явился в таверну и проследовал к Уленшпигелю.

— Чему я, убогий, обязан столь высоким посещением, отче? — спросил Уленшпигель.

— Я пекусь о твоем благе, сын мой, — отвечал тот.

— Ой, ой, ой! — простонал Уленшпигель. — Уж не о том ли благе, что лежит на столе?

— О том, — подтвердил каноник, простер длань, сгреб все деньги, какие были на столе, и ссыпал в мешок, который он для этой цели захватил с собой.

Уленшпигель все еще притворялся плачущим, и каноник пожаловал ему флорин.

А потом спросил, как тот подстроил чудо.

Уленшпигель показал ему позвоночник камбалы и свиной пузырь.

Каноник отобрал их у Уленшпигеля, а тот все плакался и умолял дать ему еще хоть сколько-нибудь — до Дамме, мол, отсюда далеко, и он, бедный странник, наверняка помрет с голоду.

Но каноник молча удалился.

Оставшись один, Уленшпигель поглядел на лавровый куст и, довольный, уснул. Встал он на зорьке, взял свою выручку и, явившись в стан Молчаливого, отдал ему все деньги, рассказал, откуда они у него, и прибавил, что это самый законный вид контрибуции.

Принц дал ему десять флоринов.

А позвоночник камбалы был положен в хрустальный ларец, ларец же подвесили к распятию в главном приделе бульонского собора.

И все в городе были уверены, что в ларце хранится горб исцеленного богохульника.

11

Прежде чем переправиться через Маас, Молчаливый ложными маневрами в окрестностях Льежа сбивал с толку герцога.

Уленшпигель добросовестно исполнял свои солдатские обязанности, научился метко стрелять из аркебузы, ко всему прислушивался и приглядывался.

В расположение войск принца Оранского прибыли фламандские и брабантские дворяне; они быстро сдружились со знатью, с высшими чинами, составлявшими свиту Молчаливого.

Вскоре в лагере образовались две враждующие партии. Одни говорили: «Принц — предатель»; другие говорили, что это клевета и что они им заткнут их лживую глотку. Недоверие росло, точно жирное пятно. Дело доходило до того, что человек шесть, восемь, двенадцать бились врукопашную, а иногда брались и за оружие, вплоть до аркебуз.

Однажды на шум явился сам принц и прошел между двух огней. Пуля сбила у него шпагу. Он приказал немедленно прекратить стычку, а сам нарочно обошел весь лагерь и всем показался, чтобы никто не мог сказать: «Конец Молчаливому — конец войне».

Миновал день, а когда Уленшпигель выходил в туманную полночь из дома, где он мелким фламандским бесом рассыпался перед некоей валлонской девицей, из соседнего дома до него донеслось троекратное карканье. Где-то вдали тотчас послышалось ответное карканье, тоже троекратное. На порог вышел сельчанин. Вслед за тем на дороге раздались шаги.

Два человека, говорившие между собой по-испански, подошли к сельчанину, и сельчанин обратился к ним на том же языке:

— Что вами сделано?

— Нами сделано много хорошего, — отвечали они. — Мы лгали для пользы короля. Мы посеяли недоверие к герцогу среди военачальников и солдат, и они повторяют наши слова: «Принц сопротивляется королю из низкого честолюбия. Он хочет набить себе цену, завоеванные города и области нужны ему только в качестве залога. За пятьсот тысяч флоринов он бросит на произвол судьбы сеньоров, грудью защищающих родину. Герцог обещал ему полное прощение и дал клятву возвратить ему и всем высшим чинам их владения, если они вновь присягнут на верность королю. Принц Оранский тайно ото всех пойдет на переговоры с герцогом». А приспешники Молчаливого возражают: «Предложения герцога — это ловушка. Принц Оранский не забыл Эгмонта и Горна, и он в нее не попадется. Когда обоих графов схватили, кардинал Гранвелла сказал в Риме: „Пескарей ловят, а щуку упускают. Не поймать Молчаливого — это все равно что никого не поймать“.»

— Велик ли раскол в лагере? — осведомился сельчанин.

— Раскол велик, — отвечали те, — и усиливается с каждым днем. Где письма?

Они вошли в дом, и там сейчас же зажегся фонарь. Прильнув к окну, Уленшпигель понаблюдал, как они распечатывали письма, с какою радостью их читали, как потом пили мед и наконец ушли, сказав по-испански сельчанину:

— Лагерь развалится, Оранского схватят, тогда и нам перепадет.

«Ну они у меня долго не нагуляют», — сказал себе Уленшпигель.

Снаружи их сразу окутал