— Милый друг мой ранен, ранен этим гнусным убийцей! — сказал он и ударом каблука выбил зубы ближайшему проповеднику. — Ты молчишь, Уленшпигель? Ты умираешь, сын мой? Где же бальзам? А, в котомке, под колбасой! Уленшпигель, ты слышишь меня? Ай-ай-ай! Нечем мне промыть твои раны, нет у меня теплой воды, и негде ее достать. Ну, ничего, сойдет и вода из Мааса. Поговори со мной, дружок! Ведь уж не так тяжело ты ранен. Немножко водички холодненькой, хорошо? Ага! Очнулся! Это я, сын мой, твой друг. Все убиты! Эх, тряпочек бы, тряпочек — перевязать раны! Нет у меня тряпок. А рубашка на что? — Ламме снял с себя рубашку и продолжал: — Рубашку — в клочья! Кровь останавливается. Мой друг не умрет. Ой, как холодно! — воскликнул он. — Спина здорово мерзнет. Скорей, скорей одеваться! Он не умрет! Это я, Уленшпигель, я, твой друг Ламме! Эге! Улыбается! Сейчас я обчищу убийц. У них животы набиты флоринами. У них золотые кишки, тут и каролю, и флорины, и daelder’ы, и патары — и письма! Теперь мы с тобой разбогатели. Больше трехсот каролю на двоих. И оружие заберем и деньги. Стальной ветер уже не подует на принца.

Уленшпигель встал, стуча зубами от холода.

— Вот ты и на ногах, — сказал Ламме.

— Бальзам действует, — заметил Уленшпигель.

— Это бальзам мужества, — подхватил Ламме.

Он сбросил три мертвых тела одно за другим в расселину и туда же побросал их оружие и одежду, всю, кроме плащей.

И в небе, почуяв добычу, сейчас же закаркали вороны.

И под серым небом катила стальные волны река Маас.

И падал снег и смывал кровь.

И оба они были мрачны. И Ламме сказал:

— Мне легче убить цыпленка, нежели человека.

И оба сели на ослов.

Когда же они подъехали к Гюи, раны у Уленшпигеля все еще кровоточили. Уленшпигель и Ламме сделали вид, будто ссорятся, соскочили с ослов и разыграли жаркий бой, затем, перестав махать мечами, снова сели на ослов и, предъявив пропуск у городских ворот, въехали в Гюи.

Женщины, глядя на окровавленного Уленшпигеля и гарцевавшего с видом победителя на своем ослике Ламме, прониклись жалостью к раненому, а Ламме показали кулаки.

— Этот негодяй изранил своего друга! — говорили они.

Ламме пробегал жадными глазами по их лицам, нет ли среди них его жены.

Но высматривал он ее напрасно, и тоска теснила ему грудь.

23

— Куда же мы теперь? — спросил Ламме.

— В Маастрихт, — отвечал Уленшпигель.

— Но ведь говорят, сын мой, что там кругом войска герцога, а сам герцог в городе. Пропуска нам не помогут. Пусть даже испанские солдаты пропустят — все равно задержат в городе и подвергнут допросу. А тем временем пройдет слух об убийстве проповедников — и нам конец.

Уленшпигель же ему на это ответил так:

— Вороны, совы и коршуны скоро их расклюют. Лица их и теперь, уж верно, нельзя узнать. Пропуска могут и не подвести, но ты прав: если прослышат об убийстве, то нас с тобой сцапают. Надо постараться пройти в Маастрихт через Ланден.

— На виселицу попадем, — сказал Ламме.

— Нет, пройдем, — возразил Уленшпигель.

Разговаривая таким образом, они приблизились к гостинице Сорока и там славно закусили, славно отдохнули и скотов своих накормили.

А наутро выехали в Ланден.

Приблизившись к обширной подгородней усадьбе, Уленшпигель запел жаворонком, и тотчас же изнутри ему ответил боевой клич петуха. На пороге появился добродушного обличья фермер. Он им сказал:

— Раз вы, друзья, люди вольные, то да здравствует гёз! Пожалуйте!

— Кто это? — спросил Ламме.

— Томас Утенхове, доблестный реформат, — отвечал Уленшпигель. — Все его слуги и служанки стоят, как и он, за свободу совести.

— Стало быть, вы от принца? — обратился к ним Утенхове. — Ну так ешьте и пейте!

И тут ветчинка на сковородке зашипела, и колбаска тоже, и бутылочка прибежала, и стаканчики — доверху, а Ламме давай пить, как сухой песок, и есть так, что за ушами трещало.

Работники и работницы то и дело заглядывали в щелку и наблюдали за работой его челюстей. Мужчины завидовали ему и говорили, что, мол, и они бы не отказались.

По окончании трапезы Томас Утенхове сказал:

— На этой неделе сто крестьян уйдут отсюда якобы чинить плотины в Брюгге и его окрестностях. Будут они идти партиями, человек по пять, по шесть, разными дорогами. А из Брюгге переправятся морем в Эмден.

— А деньги и оружие у них будут? — спросил Уленшпигель.

— У каждого по десять флоринов и по большому ножу.

— Господь Бог и принц вознаградят вас, — сказал Уленшпигель.

— Я не из-за награды, — возразил Томас Утенхове.

— Как это у вас получается, хозяин, такое душистое, сочное и нежное блюдо? — угрызая толстую кровяную колбасу, спросил Ламме.

— А мы кладем туда корицы и майорану, — отвечал хозяин и обратился к Уленшпигелю: — А что Эдзар, граф Фрисландский, по-прежнему на стороне принца?

— Он этого не показывает, но укрывает в Эмдене его корабли, — отвечал Уленшпигель. — Нам нужно в Маастрихт, — прибавил он.

— Туда не пробраться, — молвил хозяин, — кругом войска герцога.

Он провел их на чердак и показал оттуда стяги и знамена конницы и пехоты, гарцевавшей и шагавшей в поле.

— Вас здесь все уважают, — обратился к хозяину Уленшпигель, — добудьте мне разрешение жениться, и я прорвусь. От моей невесты требуется, чтобы она была мила, хороша, благонравна и чтобы она изъявила желание выйти за меня — если не навсегда, то по крайности на неделю.

Ламме вздохнул и сказал:

— Не женись, сын мой, — жена оставит тебя одного сгорать на огне любви. Мирное ложе твое обернется остролистовым тюфяком, и сладкий сон отлетит от тебя.

— Все-таки я женюсь, — объявил Уленшпигель.

А Ламме, ничего съестного больше на столе не обнаружив, огорчился. Но тут взгляд его упал на блюдо, полное печенья, и он с мрачным видом тотчас же захрустел.

Уленшпигель снова обратился к Томасу Утенхове:

— А ну, давайте выпьем! Вы мне раздобудете жену, можно богатую, можно бедную. Я пойду с нею в церковь, и поп обвенчает нас. Он выдаст нам брачное свидетельство, но оно не будет иметь никакого значения, понеже оно выдано папистом-инквизитором. Мы получим удостоверение в том, что мы истинные христиане, поелику мы исповедуемся и причащаемся, живем по заветам апостолов, соблюдаем обряды святой нашей матери — римской церкви, сжигающей своих детей живьем, и призываем на себя благословение святейшего отца нашего — папы, воинства небесного и земного, святых угодников и угодниц, каноников, священников, монахов, солдафонов, сыщиков и всякой прочей нечисти. Запасшись таковым свидетельством,