– Похоже, будет хорошее путешествие, мистер Папандакис. Сейчас самое лучшее время года.

Я попросил его удостовериться, что наш багаж доставили на борт и переправили через таможню.

– Все сделано, – сказал он. – Я видел, как вы приехали. Ваши вещи среди вещей пятнадцати других пассажиров! – Он весело рассмеялся. – Вы на самом деле контрабандист оружия, который использует мою маленькую лодку в качестве транспорта? Или вам принадлежит магазин готового платья? Не волнуйтесь, вещи проверять не будут. Все это чистая видимость. Таможенников не заботят люди, которые уезжают. Их интересуют только те, кто приезжает. И все получают неплохую прибыль.

Я услышал, как на улице взревел мотор, затем раздались свист и выстрелы из револьвера. В переулке вспыхнули карманные фонари. Кто-то закричал по-турецки. Потом еще кто-то взвизгнул и бросился бежать.

– Что там такое?

Казакян отмахнулся:

– Кто-то, возможно, не сумел найти денег на проезд в Венецию. Смотрите! – Он выпрямился и вытянул руку. – Ваш багаж.

Я с облегчением увидел, что полдюжины греческих и албанских моряков прошли по трапу с нашими чемоданами.

– Есть ли шанс, что мы сможем занять одну из кают? – спросил я капитана. – Моя сестра нездорова. Нет, ничего заразного.

Он огорченно пожал плечами. Все каюты давно заняты. Но сейчас теплое время года, море спокойно. Мне понравится путешествие. На скамьях можно прекрасно поспать.

Успокоенный, я вернулся к Эсме. Но она куталась в свою одежду и в отчаянии смотрела на причал.

– Не думаю, что нам следует ехать, – шептала она. – У меня предчувствие.

Я посмеялся над ней:

– Ты просто расстроилась из-за нашего отъезда, вот и все. Тебе станет лучше, когда мы доберемся до Венеции.

– На корабле меня тошнит. – Она встала. – Правда, Максим, мне нужно сойти на берег!

Я схватил ее за руку, стараясь не привлекать внимания других пассажиров и опасаясь, что мы можем заинтересовать полицейских, все еще стоявших на причале. В панике я прошипел ей:

– Сядь, дурочка!

– Ты сломаешь мне руку. – В ее глазах сверкнули злобные огоньки.

– Так сядь же!

Корабль покачнулся. Двигатели разразились громким ревом. Ветер взметнул навес. Он поднялся, как будто в приветственном жесте. Винты закрутились, и брызги внезапно обрушились на нас со стороны правого борта. Я услышал стук машины и шипение поршней. Едва не потеряв равновесие, Эсме вскрикнула и тут же упала на скамью. Другие пассажиры, закутавшиеся в пальто, были шумными и веселыми, они рассматривали экзотические виды обширной панорамы Стамбула. Дворцы и мечети казались бледно-серыми силуэтами в иссиня-черной ночи. Я заставил Эсме сесть на место. Она начала вырываться и стонать. С ней случилась истерика. Когда другие люди на палубе отвернулись, чтобы посмотреть на огромные очертания мечети Сулеймана, нависшей над портом, я собрался с силами и нанес своей малышке точно рассчитанный, но сильный удар в челюсть. Она немедленно свалилась без чувств ко мне на руки и задышала глубоко, как усталая собака. Мы отходили прочь от причала. К тому времени, когда мы вышли в Мраморное море, паровой катер резко завибрировал. Любопытные ночные чайки пронзительно кричали где-то в вышине, зловещие голоса звучали в гавани и над темной водой. Невидимые корабли подавали неистовые сигналы. Воздух пропитался тяжелым, жарким дыханием Византии: морской водой, ароматами сладких фруктов, пальм и экзотических садов – такой запах мог исходить от дикого зверя, которым и была Азия.

От Галатского моста со стороны Перы по-прежнему доносились выстрелы и взрывы, все громче звучали свистки полицейских и вой сирен. Ревели машины. Потом послышались крики – внезапно начинавшиеся и столь же внезапно прерывавшиеся. Наш двигатель загрохотал, как дешевая механическая игрушка, когда катер взял курс на Геллеспонт. Полагаю, что я спас жизнь Эсме, так же как и свою, когда заставил девочку замолчать. Если бы она закричала, нас могли бы арестовать.

Теперь катер раскачивался не так сильно, и винты легко рассекали воду. Уровень суши понижался со всех сторон, мы направлялись к Галлиполи и узким проливам, за владение которыми совершенно напрасно отдали свои жизни многие подданные Британской империи. За Галлиполи простиралось Эгейское море, самое священное из морей – там зародилась цивилизация и там было создано учение Христа. Именно Эгейское море взрастило Средиземноморье и Италию, именно здесь Закон и Порядок возникли из Хаоса языческого варварства. Я жалел, что Эсме не может разделить мою радость. Катер скрипел и звенел, двигатель хрипел и визжал, но меня все это не волновало. Я знал: Одиссей возвращался домой!

Эсме несколько раз вздрогнула, а потом погрузилась в глубокий, естественный сон. Гораздо позже, когда мы почти достигли Геллеспонта и море стало менее спокойным, Эсме проснулась. Сам я к тому времени задремал. Я услышал, как она стонет и захлебывается. Я не успел понять, что произошло, но тут узнал знакомый запах и почувствовал что-то влажное у себя на груди. Эсме вырвало прямо на меня. У нее было мало общего с миссис Корнелиус, но эта особенность оказалась присуща им обеим. Я счел возникшее неудобство вполне понятной местью за нанесенный удар, поэтому привел себя в порядок, насколько смог, а потом уложил ее голову к себе на плечо и погладил Эсме по лбу, надеясь успокоить. Наверное, такова моя судьба – влюбляться в женщин, которые не отличались крепостью желудка. Звуки и запахи моря чуть заметно изменились, когда мы проскользнули в Эгейское море и прошли поблизости от Лемноса, где располагался большой лагерь русских беженцев. Я с некоторым ехидством подумал, что баронессе с Китти не миновать этого места. Будет жаль, если пострадает девочка, но Леда заслужила ненадолго оказаться в таких условиях. Я подумал, что только тогда она поймет, от чего я. хотел ее избавить и чего она лишилась по причине собственной истеричности и безумной ревности. Я с большим вниманием относился к ее чувствам. Теперь, когда я уехал, она сможет подумать о моих!

На следующее утро стало очевидно, что капитан Казакян был не таким уж хорошим моряком. А днем я совершенно ясно осознал, что ни капитан, ни его лодка не готовы к путешествию. Колесный пароход оказался в приличном состоянии, в том смысле, что почти все детали были в полной исправности. Но едва ли это сооружение подходило для морского плавания – оно могло служить только паромом во внутренних водах. Я дважды видел, как капитан разглядывал карты и в старый телескоп смотрел на побережье. Мы никогда не теряли из вида берег. На катере теперь воняло горящей нефтью, и я несколько раз просыпался в тревоге, думая, что начался пожар.

Я сделал все возможное, чтобы о моем открытии и моих страхах не догадалась Эсме, которая едва не впала в кому. Чаще всего она лежала на скамье, достаточно редко вставала и, пошатываясь, подходила к краю палубы. Ее постоянно тошнило. Она ничего не ела с самого Константинополя. Пусть мои слова прозвучат эгоистично, но я был этому рад, хотя все сильнее и сильнее беспокоился за нее. Я не мог представить, что человек может так страшно реагировать на самое обычное волнение. Иногда она оборачивалась ко мне и еле слышным голосом спрашивала, не добрались ли мы до места назначения. Мне приходилось качать головой. Все, что я мог ответить: «Скоро». Потом я обычно отправлялся в рулевую рубку и обнаруживал там огромного армянина – он возился с чертежами, хмуро изучал инструменты и вытирал пот со лба грязной кепкой. В ответ на мой вопрос он обычно ворчал что-то, а потом невнятно сообщал, что мы «недалеко от Греции». Признаюсь, мои собственные географические познания также были не слишком обширны, ведь я поверил капитану Казакяну, когда тот заявил, что до Венеции не больше дня пути. Потом, когда я потребовал более определенного ответа, армянин признал, что мы находимся «где-то около Смирны», – а это было самое последнее место, в котором мне хотелось бы оказаться. Он попытался отвлечь меня, показывая на свой, очевидно, неисправный, компас: «Но мы уже на пути к Микенам». Он объяснил, что Микены – греческая территория, остров «неподалеку от Афин». Тем вечером, когда солнце опускалось за таинственную линию мрачных утесов, а Казакян что-то бормотал в унисон со своим двигателем, все еще ломая голову над морскими картами, Эсме спала, а я страдал от голода. Мне не пришло в голову захватить с собой еду.