Его сердце билось для Клары каждый час каждого дня. Но иногда оно спотыкалось.

Он взял ее за руки:

— Что он сказал?

— Он назвал Габри проклятым гомосеком.

Питер ждал остального. Слов о том, что Питер лучше как художник. Но Клара только смотрела на него.

— Расскажи мне об этом. — Он повел ее к стулу, они сели.

— Все шло хорошо. Ему понравились мои идеи о том, как разместить картины. Он сказал, что будет Фицпатрик из Музея современного искусства. И Аллайн из «Таймс». И он говорит, что даже Ванесса Дестин Браун — ты ее знаешь. Из «Тейта». Ты можешь себе такое представить?

Питер не мог.

— Ну, дальше?

Он словно раз за разом кидался на стену, из которой торчали острые копья.

— А дальше он назвал Габри проклятым гомосеком, назвал за его спиной. Сказал, что его от них тошнит.

Стена с торчащими пиками стала ровной, гладкой.

— И что ты сказала?

— Ничего.

Питер опустил глаза, потом посмотрел на нее.

— Я бы, наверное, тоже ничего не сказал.

— Правда? — спросила Клара, вглядываясь в его лицо.

— Правда. — Он улыбнулся и сжал ее руки. — Ты не ждала этого.

— Для меня это было потрясением, — сказала Клара, которую распирало желание объясниться. — Что мне теперь делать?

— Ты о чем?

— Что делать — забыть о его предложении или сказать ему что-нибудь?

Питер немедленно увидел выход. Если она станет возражать владельцу галереи, тот может рассердиться. Почти наверняка рассердится. И как минимум отношения между ними испортятся. Вполне вероятно, что он даже отменит ее выставку.

Если она промолчит, то ей не грозят никакие неприятности. Вот только Питер знал ее. Совесть не будет давать ей покоя. Совесть, если ее разбудить, может быть ужасным зверем.

* * *

Габри просунул голову в дверь комнаты:

— Salut. Что-то у вас тут все так серьезно.

Оливье, Гамаш и Бовуар посмотрели на него. Никто из них не улыбнулся.

— Постойте, вы рассказываете Оливье о том, как встречались с его отцом? — Габри сел рядом со своим партнером. — Я тоже хочу знать. Что он сказал обо мне?

— Мы не разговаривали об отце Оливье, — сказал Гамаш. Оливье глазами молил его об услуге, которую Гамаш не мог ему оказать. — Мы разговаривали об отношениях Оливье с убитым.

Габри перевел взгляд с Гамаша на Оливье, потом на Бовуара. Снова посмотрел на Оливье.

— Что?

Гамаш и Оливье посмотрели друг на друга, и наконец Оливье заговорил. Он рассказал Габри об Отшельнике, о том, как приходил к нему. О том, как нашел тело. Габри молча слушал. Бовуар впервые видел, чтобы Габри молчал в течение нескольких минут. И даже когда Оливье закончил, Габри заговорил не сразу. Он сидел с таким видом, будто вообще онемел.

Но потом он все же заговорил:

— Как ты мог быть таким идиотом?

— Я виноват. Я вел себя глупо.

— Это больше чем глупость. Не могу поверить, что ты ни слова не сказал мне об этой хижине.

— Я знаю — должен был сказать. Но он так всего боялся, требовал от меня молчания. Ты его не знаешь…

— Откуда же мне его знать.

— …а он если бы узнал, что я проговорился, то перестал бы со мной встречаться.

— А зачем тебе вообще нужно было с ним встречаться? Он был затворником, жил уединенно в хижине. Постой-ка… — На несколько секунд, пока Габри осмысливал все услышанное, воцарилось молчание. — Зачем ты вообще туда ходил?

Оливье посмотрел на Гамаша, и тот кивнул. Так или иначе, все это станет известно.

— Его хижина была полна сокровищ, Габри. В это трудно поверить. Он деньги засовывал между бревен для изоляции. Там были хрусталь и гобелены. Фантастика. Все, чем он владел, было бесценно.

— Ты это выдумываешь.

— Нет. Мы ели с фарфора, принадлежавшего Екатерине Великой. Вместо туалетной бумаги он пользовался долларами.

— Sacré.[73]Это твоя мальчишеская мечта. Теперь я знаю, что ты валяешь дурака.

— Нет-нет. Это было что-то невероятное. А случалось, я приходил к нему, и он дарил мне какую-нибудь мелочь.

— И ты брал? — возвысил голос Габри.

— Конечно брал, — отбрил его Оливье. — Я ведь не крал, а ему эти вещи были ни к чему.

— Но может быть, он спятил. И тогда это все равно что кража.

— Это ужас, что ты говоришь. Неужели ты думаешь, я стал бы красть у старика?

— А почему нет? Ты перетащил его тело к старому дому Хадли. Кто знает, на что еще ты способен.

— Вот как? А ты во всем этом невинная овечка? — В голосе Оливье зазвучали холодные, жестокие нотки. — На какие деньги, по-твоему, мы купили бистро? Или гостиницу? А? Ты никогда не спрашивал себя, как мы смогли, начав с той трущобной квартиры…

— Я ее отремонтировал. Она перестала быть трущобой.

— …стать владельцами бистро и гостиницы? С чего это мы вдруг разбогатели?

— Я считал, что торговля антикварными вещами идет неплохо. — Последовала пауза. — Ты должен был мне сказать, — проговорил наконец Габри и задумался, как задумались Гамаш и Бовуар, о чем еще умалчивает Оливье.

* * *

День уже клонился к вечеру, когда Арман Гамаш отправился в лес. Бовуар вызвался было его сопровождать, но Гамаш предпочел остаться наедине со своими мыслями.

После разговора с Оливье и Габри они вернулись в штаб, где их ждал агент Морен.

— Я знаю, кто такой БМ, — сказал он, следуя за ними по пятам, даже куртки не дал снять. — Смотрите.

Он подвел их к компьютеру. Гамаш сел, а Бовуар склонился над его плечом. На экране была черно-белая фотография человека с сигаретой во рту.

— Его зовут Богуслав Мартину, — сказал Морен. — Он описал скрипку, которую мы нашли. Родился он восьмого декабря, так что эта скрипка, вероятно, была ему подарком на день рождения от жены. Ее звали Шарлотта.

Гамаш слушал и одновременно смотрел на одну строку в информации, найденной его агентом. Мартину родился 8 декабря 1890 года. В Богемии. Которая теперь была частью Чешской Республики.

— Дети у них были? — спросил Бовуар, тоже заметивший эту ссылку.

— Не было.

— Ты уверен? — Гамаш повернулся на стуле и посмотрел на Морена, но агент отрицательно покачал головой:

— Я проверял два… три раза. Там сейчас почти полночь, но у меня будет разговор с Пражской консерваторией — я хочу получить от них больше информации, и я у них спрошу, но, похоже, детей у него все же не было.