крайней мере, в присутствии Жоэль. Но было очевидно, что Мими очень остро интересуется сыном. Ясмина уклонялась от разговоров о нем, так что рассказывал Морис. Сообщил, что Виктор живет в Тель-Авиве, до сих пор не женился и у него есть телефон. Но никто не осмеливался позвонить ему. Вместо этого они показывали Альберту и Мими страну. Чтобы понять, что такое Израиль, не требовалось куда-то ехать, достаточно было послушать рассказы Мориса про людей с портретов, висевших на стенах его фотостудии. Каждое лицо – это история, так что в небольшой комнате был собран образ целой страны.

Ясмина показала отцу больницу, где она теперь работала детской медсестрой. Она также сказала родителям, что они надеются завести еще одного ребенка. Нет, мама, это не проклятие, и молитвы не помогут! Да, папа, у нас хороший врач. Они рассказали об успехах Жоэль в школе, о ее учительнице по фортепиано и о прекрасной израильской кухне. Они даже рассказали, что Ясмина стыдится того, что она не настоящая ашкенази. Только не рассказали о молчании – о том вязком молчании, что расползалось в их семье, как лужа под протекающей крышей. И не рассказали, что Ясмина нашла мужчину, с которым она говорила обо всем, о чем молчала дома. И это не Виктор. Господин Розенштиль. Под кроватью Ясмины лежала тетрадь, куда она записывала свои сны. Дважды в неделю она ложилась на кушетку Розенштиля и читала ему свои записи. И не дай бог кто-то прикасался к этой тетради.

* * *

Однажды вечером Морис снял трубку, чтобы позвонить Виктору.

Шалом, Виктор. Твои родители здесь.

Да. Из Туниса. На самолете.

Хочешь поговорить с ними?

Почему нет?

На следующий день Альберт написал сыну письмо.

Виктор не ответил.

Тогда они решили навестить его. Хмурым апрельским днем они сели в шерут и отправились в Рамат-Авива, где Виктор жил в светло-сером многоквартирном доме. Там все было новым: улицы, деревья и столбы электропередач. Мими и Ясмина позвонили в дверь, та открылась, и они исчезли в доме. Морис и Альберт остались снаружи с Жоэль.

– Виктор поссорился с дедушкой. (Так ей объяснили.)

– Почему?

– Это произошло очень давно.

– Когда?

– Когда ты еще не родилась.

* * *

Они пошли к морю, где купили мороженое, а потом гуляли по берегу. Наконец-то никто не разыгрывал спектакля. Морис и Альберт разговаривали как старые друзья, искренне привязанные друг к другу. На песчаном пляже люди в шортах играли в маткот [56]. Чайки парили, ловя потоки воздуха. Все было светлым, летним и беззаботным.

– Может, нам переехать сюда? – спросил Альберт.

– Было бы здорово. Как ты думаешь, Жоэль?

– Да. Переезжайте к нам!

– Ты помнишь Пиккола Сицилию? – спросил Альберт.

Жоэль не знала, помнит ли она. Были истории, которые она, возможно, помнила. И были образы в ее голове.

– Почему бы тебе не навестить нас там?

– А как там?

– Лучше, чем здесь. Хотя мы не знаем, надолго ли.

Альберт был первым антисионистом, которого встретила Жоэль. Она и не знала, что еврей – это необязательно сионист. Все знакомые ей люди были одновременно и тем и другим. Для Альберта алия, то есть иммиграция в еврейское государство, была равносильна отказу от его savoir-vivre, жизненного уклада, коренившегося в его светских убеждениях и в средиземноморском мире. Альберт не забыл, что именно мусульманская семья предложила его семье защиту от нацистов. Они переживали хорошие и плохие времена, евреи подвергались дискриминации со стороны мусульман, а мусульмане – со стороны европейцев, но в Пиккола Сицилии люди всегда делились своим хлебом – независимо от того, откуда они пришли и как они молились. Но будущее сделалось ненадежным. Альберт рассказал о волнениях, сотрясавших страну, о борьбе партизан против французской армии, о забастовках, убийствах и комендантском часе. С уходом французов многие евреи – в отличие от мусульман – почувствовали себя не освобожденными, а брошенными сиротами. Еврейская буржуазия, некогда иммигрировавшая из Европы, внезапно оказалась на неправильной стороне истории. Победившие арабские националисты хотя и объявили Тунис светской республикой и отменили шариат, но государственным языком был арабский, а религией – ислам. Евреи и христиане получили равные права, но евреи все еще помнили свой прежний статус зимми среди мусульман, который бей отменил только в XIX веке, – они тогда находились под защитой, но были гражданами второго сорта. На базаре и в кафе можно было услышать, пока вполголоса, как зреет недовольство.

– Что вы делаете с арабами в Палестине? Как вам не стыдно!

– Что значит «вы»? Мы евреи, но не сионисты! Иначе мы были бы уже не здесь, а там.

– Но вы поддерживаете их своими деньгами!

– Нет! Мы платим налоги здесь!

– Разве вы не слышали? Еврейский союз платит за каждого еврея, который едет в Палестину! А Бургиба [57] продаст вас всех по мешку риса за голову, вот увидите!

Звезда Давида, украшавшая двери старых домов и стены Большой мечети Туниса, превратилась из религиозного символа в знак государства, название которого никто не хотел произносить. До сих пор в Израиль обычно эмигрировали люди победнее, в основном автохтонные евреи, из сионистских убеждений или в надежде на лучшую жизнь. Еврейская и мусульманская буржуазия все еще держалась вместе. Если уж переезжать, то Альберт и его друзья думали о Франции, стране своей культуры, у них были ее паспорта, они любили ее язык, там жили их друзья и родственники. На мусульманские приемы теперь приглашали даже больше еврейских гостей, чем раньше, и наоборот, как бы заверяя друг друга, что все остается по-прежнему. Но евреи, слушавшие радио «Голос Израиля», с тревогой смотрели на Каир, Триполи и Багдад, где происходили жестокие антиеврейские выступления. Даже в Багдаде, где когда-то треть населения составляли евреи! Со времен израильско-арабской войны еврейские учреждения подозревались в том, что они вражеские агенты. Сионистские организации помогали евреям эмигрировать в Израиль. От Касабланки до Тегерана сотни тысяч евреев покидали свои дома, зачастую не имея возможности забрать с собой имущество. Страх и недоверие завладели умами и замкнули сердца.

Национализм, говорил Альберт, есть корень всего зла. Он открыл двери варварству. И именно поэтому Альберт еще больше хотел остаться в Тунисе. Эмиграция в еврейское государство станет для него признанием того, что культура сосуществования, которую они строили веками, потерпела крах. Он не верил ни в Бога, ни в высшие расы. Он верил в справедливость. По его словам, иудаизм принес человечеству понимание, что сила закона стоит над законом сильнейшего. А если и было в мире место, которое это воплощало, так это его маленький, пестрый прибрежный квартал на берегу Тунисского залива, где у него по-прежнему есть врачебная практика. А Мими по-прежнему качает головой,