Вызов последовал незамедлительно в самом конце рабочего дня. Лиля была в Ленинграде, ее нашли в театре — и более ранние московские поезда, и вечерняя «Красная стрела» уже ушли. Она выехала на следующий день и отправилась в ЦК прямо с вокзала. «Невысокого роста человек с большими серыми глазами, в темной гимнастерке, встретил ее стоя, продержал у себя сколько нужно, подробно расспрашивал, записывая, потом попросил оставить ему клочок бумаги, где у Л. Ю. были помечены для памяти все дела…» — вспоминал впоследствии, со слов Лили, Василий Катанян-старший. 5 декабря резолюция Сталина — без указания, где и в связи с чем она написана, — появилась в «Правде». Канонизация Маяковского началась.

С этим событием нельзя не связать и другое, случайно ли или отнюдь не случайно совпавшее по времени. В один и тот же день, 3 ноября 1935 года, были освобождены из-под ареста, продолжавшегося, по счастью, лишь несколько дней, сын Ахматовой Лев Гумилев. и муж Николай Пунин. Для Лили особенно знаменательным было освобождение Пунина, и не только потому, что близость с ним осталась памятным штрихом в ее биографии. Пунин входил после революции в группу «комфутов», вместе с Маяковским и Осипом Бриком. Оба факта (резолюция Сталина и освобождение Пунина) могли в глазах Лили свидетельствовать о том, что Сталин покровительствует не только самому Маяковскому, но и всему его окружению.

В стане Бриков царило ликование. Квартира в Спасопесковском с утра до вечера была переполнена друзьями, которых оказалось почему-то гораздо больше, чем в те годы, когда имя и стихи Маяковского пребывали в «загоне». Все шумели, целовались, обнимали Лилю. Еще до публикации сталинского отзыва она поспешила обрадовать мать и сестер Маяковского: тогда еще их отношения считались нормальными.

Без этого письма или — точнее — без этой резолюции те три женщины так и остались бы всего-навсего родственниками забытого поэта с сомнительной политической репутацией, а не лучшего, не талантливейшего… И Триумфальная площадь в Москве не была бы названа его именем, и не появились бы сотни улиц, библиотек, школ и клубов имени Маяковского в разных городах страны, не пролился бы на наследников золотой гонорарный дождь. И вся официальная «история советской литературы» была бы совершенно иной.

Наступившее «головокружение от успехов» было несколько омрачено начавшейся сразу же вслед за публикацией исторической резолюции кампанией против «формализма» в искусстве. Тон задала редакционная статья «Правды» (если не написана, то наверняка продиктована лично Сталиным) «Сумбур вместо музыки», обрушившая свой удар на оперу Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» (по одноименной новелле Николая Лескова; второе название оперы — «Катерина Измайлова» — по имени главной героини), премьеру которой в Большом театре посетил лично кремлевский вождь.

Пресса была заполнена статьями о «музыкальных формалистических вывертах» (попутно и о живописных, балетных, архитектурных…), а в различных партийных постановлениях и резолюциях, принятых в этой связи, речь идет еще (и даже главным образом) об «ужесточении цензуры оперных либретто», чтобы исключить возможность «музыкально-театральной иллюстрации реакционных писателей» (типа Гоголя, Достоевского или Лескова).

Похоже, Сталина напугало прежде всего либретто, но, не желая показать этот испуг, он перенес свой гнев на музыку. Сугубо любовная история, рассказанная в новелле Лескова, была представлена в либретто как драма человека, которому жестокие законы и нравы не дают быть вольным в своих мыслях и чувствах. Ради обретения свободы мценская «леди Макбет» идет на убийство тирана-мужа, и все симпатии авторов (а значит, и публики) на ее стороне: правомерно и нравственно все, что служит избавлению от тирании, — таким был лейтмотив оперы Шостаковича.

Легко понять, какие аллюзии вызвал у Сталина этот сюжет в декабре тридцать пятого, когда повсюду только и говорили о готовившихся террористических актах. Так что появившиеся было надежды использовать сталинскую резолюцию о Маяковском как узаконение литературного новаторства и даже революционного свободомыслия почти сразу же рухнули. Осипа, нашедшего себя в сочинении оперных либретто, это касалось прежде всего.

Как бы там ни было, Лиля по-прежнему оставалась на гребне успеха. Ее письма Эльзе с необычайной яркостью отражают тот особый подъем, который она испытывала тогда. С восторгом сообщает она сестре о том, как с шампанским встречали Новый год вокруг елки. Запрещенные еще при Маяковском, в 1929 году, как проявление «религиозного мракобесия», они были переименованы Сталиным из рождественских в новогодние и снова разрешены: дал людям вождь-гуманист такую радость, перестал преследовать за эту «церковную» символику!

Лиле явно мерещилось наступление салонного ренессанса — об этом можно судить по такому фрагменту из письма Эльзе от 1 января 1936 года: «Подробнее обо всем расскажет тебе товарищ, который приедет в середине января в Париж. (Имя тщательно законспирированного товарища не названо — явно не общий знакомый и не деятель культуры, сохранять инкогнито которого не имело бы никакого смысла. — А. В.) Купи мне, пожалуйста, два полувечерних платья (длинные) — одно черное, второе — какое-нибудь (если не очень дорого, то что-нибудь вроде парчи, обязательно темной) и туфли к ним. Материи в этих платьях позабавнее и туфли — тоже. Потом мне нужно 4 коробки моей пудры (телесного цвета); 3 губных карандаша Ritz — твоего цвета; румяна Institut de beautii — твой цвет (мазь, а не пудра); одороно; две очень жесткие рукавички (вроде вязаных); черные высокие ботики; чулки, конечно, — если хватит денег, то дюжину; шпильки рыжие — покороче; духи Gicky; какую-нибудь забавную дешевую шелковую материю (темную, можно пестренькую, в цветочек) Жене на платье; булавки простые и крошечные английские; несколько косичек разных ниток; голубой блокнот с конвертами; мне два каких-нибудь платьишка для постоянной носки». И — тут же: «Напиши немедленно все, что тебе нужно. Все могу прислать». Похоже, она действительно начинала себя ощущать первой леди…

Этому ощущению в еще большей степени способствовал грандиозный вечер памяти Маяковского, устроенный в Колонном зале — главном парадном зале тогдашней Москвы, — где Лиля и Осип, вместе с матерью поэта, Мейерхольдом, Кольцовым и еще несколькими его друзьями, сидели на сцене, созерцая восторг полутора тысяч гостей, допущенных на торжество. Патриарх советской литературы — Алексей Максимович Горький — еще здравствовал, но — по состоянию здоровья — пребывал в крымском изгнании на берегу Черного моря и потому присутствовать не мог. Да он и не пожелал бы присутствовать, даже будучи в Москве… Зато Мейерхольд объявил на этом вечере, что приступает к новой постановке «Клопа».

О том, что тучи сгущаются, что многих из тех, кто торжествует сейчас в Колонном зале, скоро просто не будет в живых, никто, кажется, не подозревал. Отчаянная попытка Бухарина отыграться тоже