Новгородцевой (вдовы ближайшего ленинского сподвижника Якова Свердлова) Фейгельман была исключена из комсомола и изгнана с работы в одном из журналов «за пропаганду богемного, хулиганского поэта Маяковского». Попытки Лили за нее заступиться окончились ничем: сама она значила тогда очень мало, а Агранов умыл руки и вмешиваться не захотел. Не захотел или не мог? После загадочного и скандального ухода из жизни «друга чекистов» Лубянские боссы вряд ли могли хоть с какого-то бока заниматься делами, имевшими к нему отношение.

Стихи Маяковского действительно печатались с трудом, даже самые созвучные власти с политической точки зрения и даже вообще не имевшие к политике ни малейшего отношения. Лидия Чуковская рассказывает в своем дневнике, с каким скрипом проходила в ленинградском издательстве вполне невинная книжка стихов Маяковского для детей. Она ездила договариваться об этом к Лиле в Москву — застала там не только ее, но и Примакова.

«Общаться с ними было мне трудно: весь стиль дома — не по душе», — записала тогда Чуковская. И продолжала: «Мне показалось к тому же, что Л. Ю. безо всякого интереса относится к стихам Маяковского. (Наблюдение это, безусловно, ошибочно. — А. В.) Не понравились мне и рябчики на столе, и анекдоты за столом. <…> Более всех невзлюбила я Осипа Максимовича: оттопыренная нижняя губа, торчащие уши и главное — тон, не то литературного мэтра, не то пижона. Понравился мне за этим семейным столом один Примаков — молчаливый и какой-то чужой им».

Это наблюдение было тоже неточным: и Маяковский любил эту атмосферу, включая анекдоты за столом, и Примаков очень хорошо чувствовал себя в кругу Бриков. Лиля постаралась, как она это умела, пробудить в нем писательский дар — не только дар делового очеркиста, но и прозаика: именно под ее влиянием им написаны в то время новые рассказы, книга о Японии дополнена очень живыми описаниями японских нравов, пейзажей, преданий, сценок из жизни, экзотичного протокола императорского дома.

Несколько лет спустя, в другой дневниковой записи, Лидия Корнеевна смягчила свое отношение к Лиле, признав ошибкой широко распространявшуюся ее подругой Анной Ахматовой легенду о «салоне Бриков»: из писем Маяковского к Лиле, отметила Л. К. Чуковская, «видно, что это было в действительности». На отношение Ахматовой к Лиле не могла, разумеется, не повлиять былая (возможно, не прошедшая и позже) влюбленность в нее Николая Пунина, тогдашнего мужа Анны Андреевны, хотя Ахматова старательно убеждала себя, что никакой влюбленности не было — ни с той, ни с другой стороны. «У меня теперь, — говорила Ахматова уже в конце пятидесятых, — такая теория: Лиля всегда любила самого главного — Пунина, пока он был самым главным (то есть занимал высокие посты. — А. В.), Краснощекова, Агранова, Примакова. <…> Такова была ее система».

Ну, а Маяковский — он что, тоже был «главным»? А над кем «началил» Кулешов? Да сам Брик, наконец, — в каком смысле его можно считать «главным»? — Ахматова не любила Лилю, имея на это полное право: каждый волен любить или не любить кого угодно, по своему вкусу и выбору. Но субъективное мнение субъективным и остается. Ахматова, между прочим, не любила еще и Максимилиана Волошина — по сугубо личным причинам (из-за сложных отношений между Гумилевым, Волошиным и E. Васильевой, писавшей под псевдонимом Черу-бина де Габриак). Значит ли это, что и нам надо плохо " нему относиться?

Происходили странные вещи: Маяковского — посмертно — «задвигали», Пастернака — живого! — старались возвысить. Сталин, похоже, возлагал на него какие-то надежды. Пастернак почувствовал себя в те годы «второй раз родившимся» (его поэтический сборник так и назывался: «Второе рождение»), славил «близь социализма» и выражал готовность «мерить» себя пятилеткой. Маяковский ушел, громко хлопнув дверью и обозвав наступившие после разгрома бухаринцев в 1929 году времена «потемками» и «окаменевшим говном».

Первым — притом с такой сатирической злостью — он показал в «Бане» перерождение партократии в новый господствующий класс, а гипотетический приход социализма отодвинул из «близи» в некую «фосфорическую даль». Трудно поверить, что все эти, почти незашифрованные, аллюзии не были поняты и раскрыты хорошо разбиравшимися в советских реалиях партийными и лубянскими контролерами, умевшими извлекать из художественных произведений еще и не такой «подтекст».

Но нет никаких указаний на то, что вездесущий Агранов раскрыл Лиле глаза, объяснил причины столь сдержанного отношения верхов к литературному наследию Маяковского. И по своим, чекистским, соображениям вряд ли был в этом заинтересован. Впрочем, вполне возможно, что очевидные и для нее, и для Агранова вещи просто вслух не произносились.

Первую половину 1933 года Лиля снова провела в своем любимом Берлине. На этот раз на правах сопровождавшей Примакова его спутницы. Отец будущего военачальника — Марк Поляков — был в 1918 году запорот немцами до смерти, — сын зла на них не держал: одни казнят, другие привечают, жизнь есть жизнь… Вместе с группой других высших военных начальников — Ионой Якиром, Иеронимом Уборевичем, Павлом Дыбенко и другими — Примакова командировали на учебу в академию германского генерального штаба. Нацисты победили на выборах в рейхстаг и пришли к власти законным путем, у них была совсем не та программа, как у их низвергнутых предшественников, но прежние межгосударственные договоренности еще соблюдались. Кремль сумел воспользоваться последней возможностью, чтобы поднатаскать «красных полководцев», обучить азам современной военной науки.

Среди военных, командированных в Берлин, — у всех очень знатные имена — находился, заметим попутно, и один вовсе не знатный: некий Котов, без определенного воинского звания. Знатным он не был, но влиятельным — более чем!.. Под этим именем (у него были еще и другие псевдонимы: «Лаврентьев», «Наумов») скрывался крупнейший лубянский агент и великий умелец по «мокрой части» Наум Эйтингон, тот самый, который несколькими годами позже возглавит и проведет операцию номер один: убийство Троцкого.

Советские моралисты очень строго относились к формальному статусу жен при поездках их мужей за границу, военных тем более. В качестве кого же отправлялась Лиля в Германию на этот раз? Юридической женой Примакова она не была, оставаясь по-прежнему женой Осипа Брика, а самомэ красному командиру никто и никогда не ставил в вину грубейшее нарушение норм коммунистической морали. Окажись на месте Лили — в том же сомнительном статусе — другая женщина, ей было бы несдобровать. Лиле было дозволено все… Не иначе как снова подсуетился Агранов, все-таки записав ее женой Примакова, а в наркоминделе, да и в Кремле, на это просто закрыли глаза: и сам Примаков, и Агранов были тогда еще в очень большом фаворе, вряд ли кто-нибудь мог позволить себе им перечить по столь, в