Да, дочки Джея, как мне кажется, звучат убедительно. Но я точно так же мог поверить и Сьюзан, наблюдая, как она, всхлипывая, дает на суде показания. И весь смысл присяжных, их основная роль, их прелесть в том, что мы перекладываем принятие решения с пресытившихся юристов-профессионалов с замыленными взорами на плечи коллективной мудрости и жизненного опыта двенадцати рядовых мужчин и женщин. Присяжные по делу Джея увидели и услышали все, что сторонам удалось найти и что они сочли относящимся к делу, и в итоге не были уверены в его вине. Они не стали – да и не могли – заявлять о его невиновности; однако сомнение было, в чем я и сам вынужден признаться, и они были вынуждены применить его в пользу обвиняемого.

И как бы я ни ходил кругами, рассуждая, по сути, о том, правильно ли все делается в нашей системе, один вопрос неизбежно возвращается обратно, словно бумеранг, врезаясь мне в голову: какую систему предпочел бы я сам, окажись жертвой ложных обвинений? Зная все то, что я успел узнать всего за несколько лет знакомства с грязной подноготной нашей системы уголовного правосудия, доверился бы я следственной системе правосудия, чтобы государство, со всей своей изменчивой компетентностью и уязвимостью перед политическим влиянием, полностью взяло контроль над моей дальнейшей судьбой? Или же я предпочел бы доверить свое дело независимым солиситору с адвокатом в надежде, что двенадцать нормальных людей, увидевших относящиеся к делу, заслуживающие доверия и справедливо представленные суду доказательства, решат, что оснований для моего осуждения недостаточно?

Неизменно ответ остается одним и тем же.

Как только слово «виновен» слетает с уст старшины присяжных, вводя в безмолвное оцепенение подсудимого, вопрос, терзающий всех присутствующих в зале суда, немедленно исчезает, но ему на смену тут же приходит новый. «Сделал ли он это?» сменяется «Сколько ему дадут?». Двенадцать присяжных, призванных решать вопросы факта, слушают, как обвинитель зачитывает им все предыдущие судимости ответчика, после чего их благодарят за исполненный гражданский долг, так как на этом их функция исчерпывается, и судьба подсудимого официально перекладывается в руки судьи, который решает вопросы права.

Новоиспеченному осужденному его адвокат уже объяснял, какой приговор ему грозит в случае, если его признают виновным, но мы всегда говорим расплывчатые формулировки и делаем оговорки, стараясь (во всяком случае так делаю я) не называть каких-то конкретных цифр, которые озлобленный заключенный мог бы потом нам припомнить, сопроводив смачным плевком в лицо. Прецедентное право Апелляционного суда в отношении вынесения приговоров, теперь практически полностью вытесненное официальными директивами по вынесению приговоров, позволяет адвокатам защиты и обвинения высказывать в Королевском суде свое мнение относительно того, каким должен быть правильный приговор. Но гарантий никаких нет.

Любопытно, что, независимо от приговора, реакция в зале суда всегда одна и та же. Если судья сообщит хорошие новости – как правило, под это определение подходит все, что не является немедленным заключением под стражу, – то подсудимый стоически примет это с каменным лицом. Порой от родственников подсудимого со скамей для публики можно услышать радостные или подбадривающие возгласы, или же сам обвиняемый может ненароком выпалить «Спасибо, Ваша честь», вставая со скамьи осужденных, однако чаще всего это происходит без каких-либо проявлений эмоций.

Точно так же если судья огласит плохие новости – а юридическая ремарка «Ваш барристер сказал все, что только мог сказать» является предвестником надвигающейся тюрьмы, – то они, как правило, мужественно воспринимаются осужденным. Всплеск эмоций, даже для человека без прежних судимостей, которому предстоит длительное тюремное заключение, – большая редкость. В этом плане особого упоминания заслуживает один обвиняемый в Челмсфордском королевском суде в августе 2016 года, который, получив полтора года тюрьмы за насилие на почве расовой ненависти, сказал судье Патриции Линч, что она «еще та манда». Ответ, которым удостоила его Ее честь – «Да ты и сам та еще манда», – был, конечно, малость непристойным, однако, с другой стороны, больше и сказать было нечего (2).

За пределами зала суда – в холле или уже в камерах – эмоции уже сдерживаются не так сильно, и слезы радости или горя текут куда более охотно. Спускаясь в подвальные камеры, я всегда инстинктивно стараюсь найти хоть какой-то плюс, чтобы сгладить шок; хотя – если только приговор не настолько высокий, что почти несправедливый, – мои слова утешения зачастую ограничиваются лишь беспомощным замечанием о том, что приговор мог бы быть куда более серьезным. Зачастую мало что можно сказать конструктивного, помимо той небольшой информации о тюрьме, которой я, будучи никогда не сидевшим, обладаю, а также попытки убедить осужденного – опять-таки, ничего об этом толком не зная, – что срок в тюрьме пройдет куда быстрее, чем ему может показаться. Он отправится, пристегнутый наручниками к охранникам в белых рубашках, ожидать автобуса, который отвезет его в тюрьму, где для него найдется место, в то время как я поднимусь по лестнице обратно к нормальной жизни.

Конечно же, эффект от вынесенного приговора этим не ограничивается. Его отголоски будут ощущаться и за пределами зала суда. То, как отнесутся к подсудимому, какой приговор он получит, также важно и для потерпевшего, нервно сидящего среди публики, пока над его обидчиком вершится правосудие. Это важно и для общественности, которая, несмотря ни на что, верит в будущее судебной системы. Впрочем, именно тут у нас и имеется проблема. Потому что, если судить по общественному недовольству приговорами, выносимыми нарушившим закон людям, мы делаем все в корне неверно.

Классический образ, к которому регулярно возвращаются таблоиды, – это оторванный от реальности судья, «отпускающий» некоего бесчестного и жестокого преступника в капюшоне с рытвинами от угрей на лице, ограничившись лишь «нагоняем» за караемое смертной казнью преступление. Ощущение, будто СМИ для подобных историй пользуются каким-то шаблоном, так как формат их представления всегда один и тот же: фото этого жлоба с сигаретой во рту, покидающего зал суда (в идеале приветствуя окружившие его камеры средним пальцем), сопровождаемое портретом мрачного вида судьи. Судья на фотографии, как правило, непременно будет в своем длинном церемониальном аллонжевом парике до плеч, который на самом деле никогда не надевается в суде, – судьи на заседания с 1840-х надевают короткие курчавые парики из конского волоса вроде тех, которые у барристеров, только менее пышные по бокам, – тем самым успешно делая перед читателем упор на то, насколько отставшим от жизни и оторванным от реальности является этот закостенелый враг народа.