Будь моя воля, я бы также потребовал от присяжных давать объяснение выносимому им вердикту; четко излагать сделанные ими фактические выводы, их объяснение, а также применение к ним существующего законодательства. Магистраты и окружные судьи уже обязаны объяснять свои вердикты, равно как и присяжные в следственных системах. Так, в Испании вердикт присяжных состоит из пяти частей: список установленных фактов; список неустановленных фактов; признание подсудимого виновным или невиновным; краткое обоснование своего вердикта с указанием доказательств, на которых он основан, а также объяснением соответствующих установленных (или неустановленных) фактов; и, наконец, перечисление всего, что происходило по ходу обсуждения без указания каких-либо имен с целью сохранения конфиденциальности (28). От присяжных не требовалось бы дать ответ на все имеющиеся вопросы. Я бы не настаивал на том, чтобы, как к тому стремится следственная система, по результатам разбирательства был в точности установлен весь ход событий. Вместо этого – чего от них требуют и сейчас – присяжные продолжили бы решать лишь вопросы, которые они считают необходимыми для вынесения вердикта и имеющие к этому непосредственное отношение. Но я бы предложил компромисс: возможность для всех – истца, ответчика, общественности – ознакомиться с деталями обсуждения, а также указать на любые нестыковки или ошибки в рассуждениях присяжных; вместо того чтобы надеяться, что Апелляционный суд каким-то образом сможет догадаться, что именно было на уме у присяжных.

Есть и многие другие области, в которых я бы мог предложить – и предложил бы, будь у меня такая возможность, – реформировать существующий порядок нашей состязательной системы с участием присяжных. Вместе с тем я бы ни в коем случае не стал замышлять полной ее реструктуризации в обреченной погоне за иллюзорной, неопределенной истиной.

Итак, я готов отказаться от поиска истины, признав это одним из условий отправления правосудия, однако что же насчет человеческого достоинства? Что насчет того, какое негативное влияние оказывает схватка сторон в состязательном процессе на свидетелей? На истцов? На настоящих жертв преступлений? На тех, кому приходится переживать свои страдания снова и снова в ходе беспощадных перекрестных допросов?

Опять-таки, хорошенько поразмыслив, я не думаю, что могу предложить какое-то решение. Дискомфорт можно хотя бы частично смягчить. Перекрестный допрос можно проводить – а чаще всего он так и проводится – спокойно и чутко, и многие адвокаты знают, что гораздо проще выявлять нестыковки и подрывать доверие, скрываясь за фасадом деликатности. Образ властного адвоката в парике, травящего заплаканного свидетеля, мало кому покажется привлекательным, так что я стараюсь его избегать сугубо из тактических соображений. Судьи все быстрее останавливают адвокатов, продолжающих вербально добивать свидетелей уже после того, как добились от них желаемого. Для свидетелей из самых уязвимых категорий придумываются все новые и новые способы защиты, как мы уже видели с вами ранее.

Вместе с тем никуда не деться от дел, в которых попросту нет иного выбора, кроме как строго и отчетливо сказать свидетелю: ты лжешь. И заставить его пережить каждую секунду описываемых событий заново, чтобы с холодным расчетом разорвать в клочья каждое сказанное им предложение, подводя к своей заключительной речи, в которой открыто взмолишься перед присяжными, чтобы не верили ни единому слову истца, так как он нагло лжет. Потому что когда ответчик дает такие указания – все это злостная клевета, – то ни система, ни уж тем более адвокат просто не могут исходить из предположения, что свидетель говорит правду. Если так поступать, если придерживаться принципов «операции “Мидлэнд”, то мы будем защищать Ников нашего мира, отправляя за решетку уорренов блэквеллов. Если бы адвокату в суде над Уорреном Блэквеллом дали хоть мельком взглянуть на подлежащие разглашению материалы, указывающие на склонность истца фантазировать, то он бы наверняка устроил в суде жесткий перекрестный допрос якобы безутешной «жертве». И это было бы, как мы знаем теперь, совершенно правильно и уместно.

Проблема, разумеется, в том, что невозможно заранее угадать, где обвинения истинны, а где мы имеем дело с очередной Сьюзан. Что дает нам на выбор два варианта: склоняться в пользу ответчика, что чревато риском ухода виновного от ответственности. Либо склоняться в пользу истца, рискуя упечь за решетку невиновного.

Для жертв, вынужденных проглотить оправдательный приговор своему обидчику, а затем наблюдать, как он безнаказанно покидает зал суда, слова Уильяма Блэкстоуна – лучше десяти виновным избежать наказания, чем страдать одному невиновному, – должно быть, кажутся каким-то банальным клише, с которым легко согласиться, когда тебе ни разу не доводилось становиться жертвой одного из этих десяти. Когда я разговариваю с плачущими истцами и их родными в зале суда после проигранного дела на стороне обвинения, мне кажется совершенно немыслимой идея, будто им может полегчать, если я напомню, что их боль равняется лишь десятой части боли ошибочно осужденного. Как можно количественно измерять справедливость?

Со стороны, впрочем, можно рассуждать более трезво. Задаваясь вопросом о том, в каком обществе мы хотим жить, сможем ли мы смириться с наложением самого страшного наказания – пожизненного лишения свободы – на людей, которые, как мы считаем, теоретически могут вполне оказаться совершенно невиновными? Каким бы произволом со стороны государства было бы вводить наказуемые пожизненным сроком уголовные преступления, зная при этом, что любой гражданин может быть осужден на основании «возможно совершил», а не «точно совершил»?

Уголовное право, следует помнить, – это высшая форма поиска возмездия для предполагаемых жертв преступлений. Но она не единственная. Для потерпевших, которым было отказано в правосудии в уголовном суде, остаются и другие – конечно, менее значительные – пути его поиска. Гражданские иски о возмещении материального и морального ущерба, в которых стандарты доказывания ниже, а наказание сугубо финансовое, могут показаться недостаточной мерой, однако такая возможность всегда имеется. Никаких альтернатив для ошибочно осужденных, с другой стороны, не бывает.

Если человечество не будет делать все возможное, чтобы избежать осуждения невиновных со всеми вытекающими, необратимыми последствиями, то это может привести к тому, что было так удачно, на мой взгляд, выражено словами Джона Адамса в начале главы. Именно поэтому мы так почитаем презумпцию невиновности, именно поэтому в случае столкновения интересов система должна действовать в угоду обвиняемому.

Что наконец снова возвращает нас к Джею. А также к тому, почему, какими бы ни были мои личные взгляды, каким бы ударом этот судебный процесс ни стал для его семьи, я действительно полагаю, что правосудие свершилось. Судебный процесс, равно как и вынесенный вердикт, были справедливы. Будь даже у меня право его судить – а его у меня нет и быть не должно, – стал бы я заявлять о том, что уверен в его вине без малейших сомнений? Не думаю. До каких стандартов уверенности я бы ни был готов опуститься, их будет недостаточно. И если бы в самых гнусных преступлениях обвинили меня, то мне не стало бы легче спать на верхней койке в своей камере от мысли о том, что двенадцать незнакомых человек, которые не знали обо мне ровным счетом ничего, помимо сказанного в суде, решили, что я мог сделать или, вероятно, сделал то, в чем меня обвиняли. Будь у них хоть малейшие сомнения в моей вине, я бы определенно хотел, чтобы они зачлись в мою пользу.