травы подавал ханский сын, и медленно перетекало лебединое серебро из его смуглой жилистой руки в ее ладошку… Да, взрослый уж жар по всему телу разливался… Летели острые кинжалы, сверкали со всех сторон — не увернуться от них было. Просыпалась Нежданка внезапно от страха резкого, от огня, что в крови вскипал. Вспоминался ручей за Поспелкой, все быстрее крутилось мельничное колесо, лед на глазах кипятком оборачивался… Думала ли она, что и ее страсть темная с головой накроет?

Становилась в тех снах Нежданка податливой, что подкова в руках коваля. До красна раскалялась сталь, и казалось, что может Коркут гнуть ее своей силой в любую сторону. Ох, не нравилось ей то, да помимо воли те видения являлись, и не было сил, чтоб с тем огнем совладать. Когда уж дикарь такую власть над ней взял? Как так получилось, что падает она медленно огненной подковой в дикий ковыль? А он хватает на лету свою добычу, да обжечься не боится. Подкидывает в небо да ловит, не глядя, — ни за что уж не выпустит, не обронит нечаянно… И смеется, всегда смеется, запрокинув лицо к грозовым тучам… Громом и молниями небеса ему откликаются.

Палили сны горькими степными травами. Губы сохли, как на ветру, щеки огнем обжигало, и плавилось тело… Не видала никогда Нежданка бескрайней степи, а уж чувствовала пыль из-под копыт, крики хищных птиц над головой — казалось, что на нее саму охота идет, и укрыться от яростного взора Коркутхана негде… Настигнет он ее скоро, а она… Может, она того только и ждала, да страшно самой себе в тех желаниях признаться…

И не расплести в голове те путанные сны да видения, мысли да мечты… Пугалась, что дыхание вдруг перехватывало, сердце в горле стучало, а потом замирало, и так страшно делалось, что не стукнет оно больше ни разочку…

Один раз даже в лес ночью Нежданка сорвалась. Совой в глуши кричала, и первый раз не понимала — от радости или от страха не смогла с собой совладать.

Кабы учили ее сызмальства нити ткать, может, и справилась бы с теми узорами сложными, разобралась бы что к чему, а так… Не разделить самой чистые мечты да тайные помыслы, сны дурманные да надежды сердечные.

Матушка Макошь, помоги! Все уж так перепуталось… Сгубят ее те сны, где Коркут глазюками бесстыдно зыркает, да так, что воздух рядом шипит. И нет сил, чтоб от видений тех отказаться…

А про Ваньку уж третий год вестей никаких… Тоскует по нему душа… Хоть бы разок еще свидеться, да чем живет узнать… Помнит ли свою соседку лохматую, что свистульки на заднем дворе лепила? Да, вся жизня его из-за нее, Нежданки, под откос пошла… Простит ли то? Али гневается? Где ж сыскать его, чтоб узнать, что на сердце?

Матушка Макошь, помоги!

Раньше она Шульгу понять никак не могла, как в Морицу-мокрицу влюбиться можно, да грезить годами о девке спесивой, ничего толком о той не ведая.

А сама? Кого она, Нежданка, любит? Разве можно о двоих сразу грезить, да так по-разному?

В начале осени вернулись княжичи в терем повзрослевшими да окрепшими. Мальчишки возмужали заметно, еще разуму набрались. Славка такой румяной красавицей с хутора воротилась, похорошела да вытянулась, волосы ниже плеч отпустила, что даже Морица не признала ее сразу.

Коркутхан лишь увидел лунную девку на крыльце с кузовком лесных ягод в обнимку, так кнут, что держал в руках, переломить попытался — яростно, отчаянно. Не поздоровался, молча мимо прошел. Ударил за углом в поленницу, в кровь руку сбил, только тогда чуть легче стало.

Ни дня не прошло, чтоб он об девке не думал. Все в душе она подняла с самого дна, все с ног на голову перевернула, взбаламутила, лунным светом озарила да исчезла в дальних лесах до середины листопада.

Смирился вроде уж ханский сын со своей злой судьбиной. Обещал он князю Владивою гостем в терему жить, на родину в степь не рваться, да честно до сей поры Коркут слово держал… А тут остро неволю свою почувствовал — как крылья степной птице подрезали.

Кабы был он свободным, что прежде, позвал бы Славку женой в богатый свой шатер, осыпал бы ее каменьями драгоценными, мехами ложе устелил… Всю бы степь ей под ноги бросил, алые маковые поля показал до самого неба… Она, чай, и тюльпанов никогда не видала, не дышала костром в степи…

А что теперь? Что он, пленник, предложить лунной красавице может? Чужак он для нее, слуга княжеский, что из милости четвертый год в терему живет. По чужой земле Коркут ходит да думает уж на чужом языке… Только степь все сильнее назад тянуть стала, манит свобода, качается дымкой у горизонта, да высокая крепостная стена не пускает…

Лучше бы уж убил его князь тогда в честном бою. Один раз бы острую боль пережить пришлось. А так от взоров девчонки дыра в степном сердце все больше расползается, да, ничем уж ту прореху не залатаешь… Как пережил разлуку в два месяца сам не помнит. Каждую ночь она к нему приходила в рубашонке, сотканной из лунного света, улыбалась смело, глаз не отводила…

Дождался, не сдох, как пес, от тоски по девке, а дальше что?

Глава 49. Баллада про ведьму и срыв Коркутхана

Осень заливала терем холодными дождями. Через две седмицы такой непогоды поле для верховой езды превратилось в болото. Лягушки по кромке не квакали исключительно из-за холодины — в зиму уж спать на дно залегли.

Коркут мрачно ходил из угла в угол, не зная, чем себя занять. Каллистрата выводил на недолгие прогулки, чтоб не застудить золотого коня. С княжичами все занятия пока отменились. Метать с детьми кинжалы в терему княгиня не дозволила. А на улицу, понятное дело, Олега с Игорем никто в такой дождь не выпустит.

В прошлом году Коркутхан с Прозором за нардами такие хмурые дни коротал, а нонче никто нарды да шахматы даже из чулана не доставал.

Ожега уж, поди, две рощи на бересту перевел да исписал все убористым