Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Счастлив ли ты, любомудрый бесподоб?
— Дзюн Таками сказал так: «Счастье лишь в том, чтобы, скрипя ботинками, идти пешком по дороге». Поэтому мы и счастливы, хотя я иду босиком, а ты в белых тапочках. Но мы идём! Путь от себя к себе долгий и каверзный, полон искушений, горестей и бед.
Он был единственным человеком, не обратившим внимания на мой меч.
— Счастливого пути, Лыцарь!
И я устремился дальше по указанному космическим навигатором маршруту.
Под звездой, похожей на солнце, медленно крутилась малая планета, находящаяся на протоплазменном извиве галактической туманности, планета, которой никогда не будет в реестре человеческих открытий. Почему-то показалось, что на ней существует какая-то жизнь. Хотя до этого был убеждён: по законам Творения жизнь может быть только на планете Земля.
Подлетая ближе, стал различать среди кипящих океанов причудливые очертания материков. Уже виднелись кучерявые облачные скопления над конусными вершинами чёрно-антрацитовых пиков неимоверной высоты. Расплывчатые гигантские тени бродили над ними, затемняя полярные области, сквозь которые временами мерцали мириады радужных бликов. Изредка из плотных облаков выпадали какие-то тёмные шары и двигались к поверхности планеты с разными скоростями: те, что были поменьше, падали довольно быстро, побольше — опускались медленно, паря в густой атмосфере.
Признаки какой-либо растительности отсутствовали. Приблизившись к планете на расстояние, с которого хорошо просматривались редкие пустынные пейзажи, я решил облететь её по экватору. Рельеф местности временами напоминал гигантские мозговые извилины, постепенно сменяющиеся нагромождением мрачных горных образований. На их фоне мои резиновые тапочки фирмы «Красный Треугольник» выглядели ослепительно белыми.
В одной из горных долин мне почудилось странное мерцание. Как будто капля воды отражала свет гелиевой звезды, висящей в зените. В атмосфере почувствовалось что-то доброе. Посреди появившейся долины показался медленно текущий извилистый ручей, на берегу которого стоял прозрачный купол. Это было удивительно. И я осторожно стал приближаться к объекту, чтобы получше его рассмотреть. Приблизившись, глазам своим не поверил: внутри купола за старинным дубовым столом, как в годы нашей юности, сидел наперсник лет моих младых и зачинатель шалостей невинных Грегор Иоанныч — приверженец мыслимых и немыслимых учений.
«Дежавю какое-то», — поразился я.
Сидел он в позе роденовского мыслителя. Отличало лишь одно: локоть его правой руки опирался не на колено, а на массивную столешницу, затянутую зелёным бильярдным сукном. На Иоанны-че была тельняшка с оборванными рукавами, на ногах — турецкие туфли с задранными вверх носами. Широкие сатиновые трусы неопределённого цвета марки «Крылья Советов» напоминали нашу бурную спортивную молодость. На столе кипела бульотка с чаем, рядом с которой стоял патефон с крутящейся заезженной пластинкой. Мембрана патефонной головки с шелестом, похожим на шум проливного дождя, издавала томные звуки давно забытой песни «Рио-Рита»:
Fur mich, Rio Rita,Bist du Granadas schonste Senorita.
Иногда Грегорианыч, как называл я его в минуты наивысшего к нему расположения, подносил к губам пиалу с крепко заваренным чаем и машинально тянулся к шанежкам, которые горкой лежали в глубокой хрустальной вазе.
Я осторожно постучал рукояткой меча по прозрачному куполу. Сиделец как будто только того и ждал.
— Заходи, гостем будешь! — пригласил старый дружбан, как когда-то в юности. — Давненько не виделись.
И я зашёл, будто не было передо мной никакого купола.
— Садись-ка в это креслице антикварное, — продолжил он, — да выпей для начала чайку бодрящего, а потом что-нибудь и покрепче придумаем.
Креслице было необычное, антикварное, в стиле Чиппендейла. Сидеть в нём — одно удовольствие.
— Ну и занесло тебя, друг любезный, за сто вёрст киселя хлебать.
— Да и ты не близко залетел. А я просто решил от суеты отдохнуть. Подальше от реформ, пандемий, импичментов, инаугураций, войнушек и революций.
Встал однажды в лунную ночь, услышав, будто на валторне кто-то бархатно играет. Сел за любимый письменный стол, начал прислушиваться. И подхватило меня неведомой силой, и поплыл я вместе со столом, патефоном и бульоткой неведомо куда. Вот здесь, на краю Вселенной, и нашлось мне место для постоя.
— Чудеса, да и только. Подлетая к тебе, видел, шары какие-то падают с небес. Не боишься? Если по голове стукнет, мало не покажется.
— Это дождь такой. Но в моих краях дождей не бывает.
— Хорош у тебя чаёк!
— Ничего не скажешь — хорош. Но есть кое-что и получше.
С этими словами достал дружбан из тумбы дубового стола четвертину самогона:
— У одного кента на ложные брюлики выменял, мимо пролетал здесь поганец в ядовито-фиолетовом трико в обтяжку. Доложу без утайки — зрелище преразвратное.
— Попадался такой. Ариманычем кличут. Мастер тайных искушений.
— Может, в чём-то и мастер, но самогон у него мутноват оказался, — уточнил Грегорианыч. — Так я его марганцовкой несколько раз протравил, а потом на вереске настоял и почек чёрной смороды добавил. Теперь напиток богов. Истинно говорю.
— Каких ещё богов? Ты же у нас неверующий, — напомнил я.
— Вера — это очередной невроз человечества. А невроз — заболевание, которым поражены почти все. Вчера верили в Будду, потом стали верить в Иисуса, потом в Магомета. А сегодня к нам пожаловал бог Кузя, прозревший на ниве очередного запоя. И каждый из них со своей истиной. А ведь истина — это альфа и омега, начало и конец. А всё, что между, лишь бесконечные попытки поиска самой истины. Все наши беды не от того, верим мы или нет. А от того, что не умеем правильно думать.
— А что значит правильно, по-твоему? — спросил я в недоумении.
— Абсолютно правильно — это когда мысль одна и она предельно проста. Я же без мысли не могу. Всё тянет с её помощью поймать за хвост истину. В другой раз так хочется поймать и оседлать её — спасу нет. Жаль, думами своими поделиться не с кем. Вот только ты, Сергофан, меня и понимаешь, только с тобой можно поговорить обо всём на свете и мысль в слово облечь.
— И о чём поговорить тянет?
— Можно поговорить об энтодерме, энтелехии и вообще о совершенно запредельном и абсолютно ненужном. Вопрос — зачем и для чего? Чтобы доказать, что человек приближается к Богу, которого нет?
— Никто не может доказать, Бог есть или Бога нет. Это вопрос веры.
— Ты вот прошёлся по космическим весям. Бога встретил?
— Сам человек — образ Бога бессмертного. Его творение.
— А ежели мы от бессмертного, то почему тогда смертны? Никто не пришёл оттуда и не сказал: «Вы меня похоронили, а вот он я — живой». Такого ещё не случалось. Надо правде смотреть в глаза.
