— Теперь это уже неважно, — ткнулся Вадим губами в шею любимой, выпивая ее до дна.

— Господи, только не на пороге, — не на шутку забеспокоилась Виолетта, слабея в коленях, — иначе крики радости будут раздаваться по всему подъезду.

— Как скажешь, — улыбнулся Вадим. — Пускай о твоем счастье буду знать я один.

И он бережно, будто срывал полевой цветок, поднял ее на руки и понес в спальню.

Поначалу Стась Куликов не был волком-одиночкой.

Он представлялся сильным, уверенным вожаком, ярко выраженным авторитарным лидером и не терпел никакого инакомыслия. Его авторитет был непререкаемым, и всякая его команда воспринималась братками едва ли не как божественное откровение. Многие считали его полубогом. И поэтому, когда по Москве пронеслась весть о его смерти, мало кто поверил в нее, а когда по прошествии времени для многих стало очевидным, что Куликов сгинул всерьез, его мгновенно причислили к лику святых.

И только очень ограниченный круг людей понял, что он обрел новое качество — волк-одиночка.

Одинокий волк — это особый зверь. Он изгоняется из стаи за несоблюдение законов и неприкаянно бродит по окрестностям, не желая вверять свою судьбу чужой воле. По-другому, это неформал, живущий не так, как все.

Лишь очень редко волки-одиночки сбиваются в стаю, и тогда даже медведи уступают им дорогу.

У такого волка кровь замешена погуще, его не страшат загоны и ружейные хлопки, он легко перепрыгивает через красные флажки и, не внимая голосу предков, способен вцепиться в горло одинокому путнику.

Стась Куликов был именно таков. И глупо было бы ожидать от него благородства, когда он чувствует, как от жаркого ментовского дыхания у него на спине начинает потрескивать шерсть.

Куликов зашел за флажки — изящно, красиво, даже с некоторой галантностью, и тем не менее он нарушил табу, негласный уговор, который всегда существовал между следаком и подозреваемым. Ему не следовало этого делать. Поведение Куликова в какой-то степени можно было бы объяснить, если б Шевцов хоть однажды был уличен в мошенничестве, запачкан во взяточничестве или, скажем, попытался спихнуть нераскрытые преступления на какого-то лоха. Но он оставался честен даже к самому заматеревшему преступнику, что порой бывало весьма непросто.

Будь он хотя бы на йоту менее чистоплотным, то любая «шестерка» вправе была бы подойти к нему и с кривой ухмылкой, нахально подмигнув, полюбопытствовать, славно ли он покуролесил с девочками на денежки, полученные из общака.

Значит, Куликов все-таки явился. Нужно быть глупцом, чтобы не понимать — в следующий раз последует более серьезная акция. Вчерашнюю же его выходку можно было воспринимать как некую демонстрацию силы перед законом: вот ты меня ищешь по всей России, а я здесь, в Москве отсиживаюсь, а еще, от нечего делать, в свободное время с бабой твоей любезничаю. И не удивляйся тому, что однажды ты придешь с дежурства и застанешь меня в постели с твоей любавой ненаглядной. Бабы ведь такие, за ними, как за бестолковой скотиной, присмотр нужен.

* * *

Третий день дом Крачковской находился под наблюдением. Недалеко от ее подъезда двое алкашей неопрятного вида, взгромоздившись на детские качели, наливали в жестяную кружку водяру. Со стороны могло показаться, что их ничто не интересует, кроме огненной воды. Но вместо сорокаградусной бутылка была наполнена минеральной водичкой, весьма полезной для обмена веществ, а неприглядные дядьки были не залетными бичами, приехавшими полюбоваться видами столицы, а являлись самыми обыкновенными операми, для которых подобное дежурство было служебной канителью. Возможно, они сейчас и не отказались бы от кружечки прохладного пивка, но опасались из-за собственного удовольствия просмотреть ожидаемый объект. А потом, куда торопиться? Дома в холодильнике стоит бутылочка. Дело за малым — дождаться конца смены, когда точно такие же бичи заступят на дежурство в противоположном конце двора, и, подъев остатки колбаски, аккуратно нарезанной, двинуть в сторону метро, предварительно избавившись от жалкого маскарада.

Жильцы дома с неприязнью поглядывали на алкашей, но вытуривать не решались. Вроде бы лиха от них никакого — сидят себе чинно, словно на каком-то представительском приеме, и без особой жадности попивают водочку.

Никто и не подозревал, что в затертой сумке одного из них, годной разве что для сбора пустых бутылок, лежит рация, настроенная на милицейскую волну.

В соседнем доме Шевцов также установил наблюдательный пункт. За окнами шестого этажа, в маленькой уютной светелке затаились два опера, они контролировали вход в здание с противоположной стороны. Хозяйка квартиры, грудастая барышня лет тридцати пяти, с интересом посматривала на молодых розовощеких оперов, и в зеленовато-серых ее глазах, чуть вытянутых по степному, прочитывалось откровенное желание. Она расположилась в соседней комнате и как бы случайно появлялась в прозрачной ночной сорочке поочередно перед каждым из них, демонстрируя свои прелести. Нетрудно было догадаться, что еще пара дней подобного соседства, и она без обиняков предложит им разделить с ней не только вечернюю трапезу, но и широченную постель.

Ольга Крачковская из дома выходила редко, но когда появлялась, вела себя как добродетельная дама: ни с кем не общалась, а если и открывала рот, то лишь для того, чтобы произнести «здравствуйте». Трудно было угадать в ней подружку одного из самых влиятельных авторитетов Москвы. Такая целомудренная внешность под стать только воспитанницам женских монастырей со строгим уставом. Шевцова всегда удивляла способность девушек выглядеть невинно даже после самой страстной ночи. Взгляд, преисполненный праведной скорби и целомудрия, он встречал даже у самых падших женщин; глядя на такую, с трудом верилось, что эта особа за одну ночь сумела обслужить с десяток клиентов.

Ольга Крачковская была именно из этой породы барышень.

Как бы там ни было, у Стася Куликова вкус был недурной, и охотно верилось, что он принадлежал к узкой прослойке людей, считавших, будто им должно принадлежать все самое лучшее.

Несколько раз Шевцов подъезжал к дому Крачковской и, остановив машину в отдалении, терпеливо наблюдал за подъездом. Интуиция подсказывала ему, что именно он первым заметит Куликова. Но томительное ожидание складывалось в минуты, затем в часы, но, кроме стариков, стремящихся продлить жизнь вечерними моционами, он никого не замечал.

Шел четвертый день наблюдения. Возможно, последний. Полковник Крылов заметно нервничал и грозил объявить выговор, если подозреваемый не появится в ближайшие сутки. Полковника понять можно, у него такие дела поставлены на поток, он ведь отвечает за весь отдел, и его мало интересуют детали, в первую очередь он бьет на результат. А если его не будет, генерал ему холку натрет!

Опустив стекло, Шевцов с видимой ленцой наблюдал за прохожими, старательно изображая из себя беспечного бездельника, у которого впереди предостаточно дней, во всяком случае, больше того, что прожито. А потому можно остановиться, не торопясь поглазеть по сторонам.