через цветные стекла. Может, он сумеет там даже что-нибудь придумать. «А черт с вами, голубчики», — подумал он, подтягивая ремень, и пошел к церковным воротам.

Вслед ему понеслись замечания, но он пропустил их мимо ушей, стараясь улыбкой скрыть досаду.

«И почему это так?» — думал он.

Он поднялся по ступеням паперти, обмакнул кончики пальцев в чашу с водой, вделанную в стену, и старательно перекрестился. Потом открыл дверь и вошел в церковь.

«Как раз то, что мне надо», — думал он, идя по проходу посередине и прислушиваясь к вздохам и свистящему шепоту двух молящихся старух в черных шалях, сидевших на задних скамьях. Здесь царила тишина, которую нарушал лишь шелест немудреных старческих молитв. Он выбрал себе место позади седенького старика и опустился на колени.

Старики… Для них церковь была прибежищем. Кажется, ничего другого в жизни у них не осталось — только молитва и ожидание смерти. Алтарь казался где-то совсем далеко, и лампада над ним горела красным светом, как вечерняя звезда. Прямо перед глазами маячила розовая лысина, окаймленная бахромкой реденьких, совершенно белых волос. Старик был знакомый. На пальцах у него были намотаны четки. Вот так же с четками в руках он будет лежать в гробу. Он почти беззвучно бормотал слова молитвы. В общем, тут можно было постоять на коленях, уткнув голову в руки, среди шепотов и шорохов, которыми дышала тишина храма. А если прислушаться хорошенько, то можно было различить приглушенный гул беспокойного города, разгулявшегося по случаю ярмарки. Но стоило зажать уши, и это тоже отходило, и ты оставался наедине со своими мыслями.

Какими мыслями?

«Чего я хочу? Да небось Господь там, на Небесах, Сам знает, что мне нужно. Не приносить, например, несчастья всем, с кем ни поведусь, — это первое. Потом хочу, чтобы меня оставили в покое, чтобы жить мне тихо и мирно и не приносить никому несчастья. (Теперь уж он твердо уверовал в эту свою способность.) Нужно подождать немного, и, если все и дальше пойдет по-хорошему, может, я и смогу сказать: „Ну, видно, эта напасть на кого-то другого перешла, и можно будет теперь рискнуть кой-что предпринять. Пожалуй, теперь я попробую добиться того, чего мне хочется. Разве уж так это трудно?“»

Ему нужно было очень мало. На хлеб он мог сам себе заработать, а если хлеба бывало маловато, он мог подтянуть кушак. Ему нужна была только она — если можно, конечно. Сейчас казалось, что это совершенно невозможно, но ведь и не такие еще чудеса случались. Она, по крайней мере, привыкла к его лицу, а это уже много. И поскольку оно ей уже давно примелькалось, она его, наверно, и замечать не будет. Итак, уже одно препятствие устраняется. Только что в том толку, когда их все равно остается не меньше, чем на ипподроме в Баллибрите? Комин, например! Неужели кто-нибудь, побыв замужем за Комином, захочет после этого выйти за какого-то Мико? Вот где загвоздка. Ну хорошо, предположим, согласится она. А дальше что? Разве так она привыкла жить? Где взять дом? Какой? И даже если будет дом, что будет у нее за жизнь, когда Мико вечно в море, а она одна дома? Как насчет этого? Пожалуй, это самая страшная загвоздка. Разве не было у нее так уже один раз? И кто может быть уверен, что это не повторится?

Мико тяжело вздохнул.

«Нет, куда там, — подумал он, — невозможное это дело, и видит Бог, без чуда тут не обойтись. Так-то. И ныне и присно и во веки веков, аминь».

— Здравствуй, Мико, — сказала девушка, которая подошла и тихонько опустилась на колени рядом с ним.

Он повернул голову, широко открыв глаза, словно испугался, не сказал ли вслух чего-нибудь лишнего.

— Здравствуй, Джо, — сказал он затем удивленно.

— Я следом за тобой пришла, — прошептала она. — Я как раз увидела, как ты входил в церковь. Выйдем на улицу, мне поговорить с тобой надо.

— Ладно, — сказал Мико, не понимая, в чем дело.

Однако он поднялся, преклонил голову перед алтарем и вышел вслед за ней.

Он редко виделся с ней после того, как умер Питер, и сам не хотел, да к тому же догадывался, что и она его избегает. И что толку было ворошить прошлое? Мертвого не воскресишь, так зачем же зря тревожить его память? Нет, ни к чему это. Он знал, что она стала учительницей. Раза два он видел ее на ежегодной религиозной процессии с целым полчищем бесенят, которые в белых платьицах и с белыми вуалями на головах казались ангелочками.

Они встречались и разговаривали, но больше общими фразами, вроде «Ну, как ты?», «Что сейчас делаешь?», и, встретившись глазами, спешили отвести их в сторону, и она обычно говорила: «Ну, мне пора, мне еще такую уйму упражнений проверять», — показывая ему груду перемазанных чернилами тетрадей, надписанных крупными неуверенными каракулями.

Она обернулась, когда он спускался по ступеням, и посмотрела на него. Она посмотрела на него, и не отвела глаз, и улыбнулась. И вдруг стало видно, какая она: хорошая, вдумчивая, умная девушка, способная и трудолюбивая.

— Ты очень хорошо выглядишь, Мико, — сказала она, когда он поравнялся с ней, и взяла его под руку. — Пошли на реку, — продолжала она. — Там можно поговорить.

— Ладно, — сказал Мико. — Ты и сама неплохо выглядишь. Давно я тебя не видел.

— Да, — сказала она. — Слишком давно. Я много раз собиралась к тебе зайти, да все откладывала. Теперь уже ничего. Теперь все ясно.

Они вышли за ворота церкви. Она все еще держала его под руку, и парни, собравшиеся у ограды, одобрительно засвистели, а один из них сказал громко:

— Теперь понятно, зачем он в церковь ходил.

А другой добавил:

— А для нас там ничего не осталось, а, Мико?

И Мико обернулся к ним и засмеялся, и Джо, ничуть не смутившись, тоже посмотрела в их сторону, и улыбнулась им, и помахала рукой, и они приподняли кепки вполне учтиво. А потом, не успев перейти через дорогу, Джо и Мико совершенно о них забыли и пошли лугом к деревянному мосту над шлюзовыми воротами. Они пересекли мост и шли прямо по траве, пока не