в ней не замечалось. Кроме губ, лицо было не накрашено. Сквозь золотистый загар пробивался легкий румянец. И когда он, подойдя к ней вплотную, остановился, и его тень упала на нее, и она подняла глаза, он подумал, что она стала совсем другой. Поразительно интересное лицо. Было что-то особенное в ее ясных глазах, в ямочке на подбородке. Пережитые страдания одухотворили ее, придали взгляду какую-то проницательность, положили темные тени под глубокими глазами. Она слегка улыбнулась ему; и он разглядел ее зубы.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Так это вы? — сказал Томми.

— А вы думали кто? — вопросом на вопрос ответила она.

— Вы сильно изменились, — сказал он, садясь, и положил одну руку на спинку каменной скамьи, а другой поддернул кверху складку на брюках.

Костюм на нем был хороший, коричневый габардиновый; его цвет очень шел к его выгоревшим светлым волосам.

— Все мы меняемся, — сказала она.

— Да, но не в такой степени, — сказал Томми. — Когда я вас видел в последний раз, вы были прямо с автобуса. Мико был с вами. Помните, около почты?

— Помню, — сказала она. — Я с тех пор успела много раз побывать у вас дома. Я вас там никогда не встречала.

— Это упрек? — спросил он.

— Нет, конечно, — сказала она. — С чего бы я стала вас в чем-то упрекать?

— Действительно, с чего бы? — сказал он. — Что вы здесь делаете?

— Сижу, — сказала она. — Смотрю, как лодка Мико возвращается домой. Думаю.

— Ах да! — сказал он, отвел глаза от ее лица и посмотрел на море. — Вот и они. Горе-работники.

— Почему вы так говорите? — спросила она с неподдельным удивлением.

— Замечание надо понимать в буквальном смысле, — сказал он. — Работают как каторжные, а, кроме нищеты и горя, ничего не видят. Что это за жизнь? Вот это я и подразумевал.

— Они думают иначе, — сказала она. — Это полезная жизнь.

— А что в ней полезного? — спросил он.

— Ну, как вам сказать? — ответила она. — Они работают. Трудом свой хлеб зарабатывают.

— Извините, — сказал он. — Но это не работа. Это каторга. Каторжный труд всегда непроизводителен. Вы думаете, я не работаю?

Она повернула к нему глаза. В них чувствовался легкий холодок.

— Откуда мне знать, — сказала она. — Я о вас вообще никогда не думала.

— А-а… — сказал он. — Неужели о брате Мико никогда не заходило речи?

— Ваша мать говорит о вас, — сказала она.

— Да, — сказал он. — Она-то говорит. Остальные нет. Они меня недолюбливают. Мико меня не любит. Конечно, вам об этом говорить нет надобности, не так ли?

— Не понимаю, о чем это вы, — сказала она. — Из слов Мико можно заключить, что он гордится вами. Просто у вас другая жизнь, и вы отошли от них, вот и все. Им нравится, что кто-то из их семьи преуспевает. А вы преуспеваете?

— Почему вы это спрашиваете? — спросил он.

— Да потому, — сказала она, — что если вы действительно преуспеваете, то чего, казалось бы, вам беспокоиться, кто и что о вас думает.

Он поджал губы, даже со скамьи привстал. Она думала, что он собирается уходить, и обрадовалась этому. Он показался ей на редкость самодовольным молодым человеком. Однако он снова сел и повернулся к ней. Брови у него были нахмурены.

— Я все-таки хочу, чтобы вы меня поняли, — сказал он, сдерживая раздражение.

— Но почему именно я? — спросила она.

Он взглянул ей прямо в глаза.

— Не знаю, — сказал он. — Вот хочу, и дело с концом. Вы вышли из той же среды, что и они. Куда вам разбираться в чем-то, помимо парусов и рыбьей чешуи!

Он думал, это обидит ее, а она улыбнулась, и покраснел он, почувствовав себя мальчишкой.

— Черт возьми! — вдруг вспылил он. — Вам придется выслушать меня!

Проходившая мимо пара замедлила шаг и с любопытством поглядела в их сторону. Он уставился на них свирепым взглядом и смотрел до тех пор, пока те не отвернулись.

— Простите, — сказала Мэйв. — В чем дело? Не далее как две минуты тому назад я с удовольствием сидела здесь на скамейке и думала. Затем появляетесь вы и портите мне настроение. Чего ради? Я и видела-то вас всего один раз в жизни. Я пойду.

Он дотронулся до ее обнаженной загорелой руки.

— Нет, не уходите, пожалуйста, не уходите, — сказал он, и глаза у него стали ласковыми. Такие глаза бывали иногда у Мико.

Она заметила, что пальцы у него длинные и тонкие и, наверно, сильные, а ногти чистые, аккуратно отделанные. Она снова села.

— Мне и самому это непонятно, — продолжал он. — Я случайно заглянул сюда и вдруг заметил в сквере на скамейке девушку, я пришел в восторг от ее наружности и вдруг подхожу, а это, оказывается, вы.

— На этом восторг и кончился, — со смехом сказала она.

— Нет, нет, я совсем не про то, — сказал он, сам себе удивляясь: что это вдруг на него нашло, что какая-то деревенская девчонка разделывает его как хочет. — Скажите, что вы обо мне знаете?

— А не все ли вам равно? — поинтересовалась она. — Зачем вдаваться в такие подробности?

— Просто хочется знать, — сказал он. — Есть вещи, которые я не понимаю. Достигнув вершин, иногда чувствуешь себя одиноко. А я ведь действительно высоко забрался. Здесь я никого не могу признать себе равным в умственном отношении. Это факт. Это не хвастовство. Я могу иногда заставить себя поговорить с ними немного, но тут они обычно начинают нести такую ахинею, что мне остается только уходить. К тому же скоро я уезжаю.

— Уезжаете? — спросила она. — Из Голуэя уезжаете? Из родного города?

— Да, — сказал он.

— А ваша мать знает? — спросила она.

Он широко раскрыл глаза.

— А какое это может иметь значение? — спросил он ее.

Тут Мэйв захотелось встать и уйти, но она заставила себя остаться на месте.

— Да, — сказала она. — Для вас, верно, это не имеет никакого значения.

— Вы не понимаете, — сказал он.