неизбежно в обстановке партийной борьбы. Я не хочу никого в этом винить. Эту новую черту в работе Русского Совета, которой не было в Константинополе, я не ставлю никому в вину, но я должен найти ей объяснение. Там, в Константинополе, объединились вокруг Русского Совета самые разнообразные политические течения, но у них было одно общее – все эти люди шли с армией годами, они сроднились с нею, и безграничная любовь к армии заставила их смягчить остроту их партийных взглядов. При переходе армии в Сербию, в Русский Совет вошло большое число лиц, также искренно сочувствующих армии, но более далеких ей в прошлом. Трудно требовать, чтобы они отрешились от неизбежной для них яркой партийности. Работа Русского Совета, в случае продолжения его деятельности, протекала бы неизбежно в условиях политической борьбы, и он утратил бы характер органа надпартийного, каким он мыслился при своем создании».

Таким образом, Русский Совет прекратил свое существование. Возгоревшаяся через него борьба за овладение армией была потушена.

Но рассматривая эту страницу происходившей борьбы, мне до сих пор не ясно, не был ли роспуск Русского Совета «политической ошибкой», как на последнем его заседании сказал граф В. В. Мусин-Пушкин?

Для меня очевидно, что в новой обстановке Русский Совет терял свое значение сплотившейся вокруг капитанского мостика команды в час кораблекрушения. Достичь «партийного» равновесия было легко – назначением согласно Положения о Совете соответственного числа членов для «нейтрализации» фланга. Но это было бы внешнее равновесие – и из смеси воды и масла не получилось бы больше однородной эмульсии.

Да, для Русского Совета начинался новый период партийных схваток. В этой взаимной борьбе Русский Совет едва ли бы мог принести непосредственную пользу Русской армии.

Но тем не менее, оставался бы центр русской общественной мысли в непосредственной близости к Русской армии. «Русский Совет важен не тем, что он делал, а тем, что он был», – сказал в своей речи граф В. В. Мусин-Пушкин. Кто знает, может быть, эта близость к Русской армии удержала бы некоторых партийных деятелей от тех ошибочных шагов, объективно вредных для самой армии, которые начались тогда, когда эта непосредственная близость прекратилась? И кто знает – в последующих попытках русских людей найти объединяющий центр – не потянулись бы люди к тому центру, который, может быть, ничего не «делал», но уже «был»?

Ответить на эти вопросы трудно. Но они не могут не возникнуть, если беспристрастно и спокойно изучать то, что стало уже достоянием истории.

Глава V. Борьба направо

Вскоре после роспуска Русского Совета уже стала проявляться активная деятельность монархистов, сперва в форме усиленной пропаганды лозунга «За Веру, Царя и Отечество», а потом и в смысле шагов к созданию обособленной военно-политической организации: все эти действия производились теперь «через голову Главнокомандующего».

Уже 23 декабря 1922 года военный представитель в Константинополе доносил, что монархическая пропаганда развивается, причем во время пребывания здесь генерала Мартынова, приезжавшего в Константинополь по делам галлиполийского отряда, была сделана попытка привлечь его – а с ним и отряд – к участию в монархическом движении, попытка, разумеется, встретившая в лице генерала Мартынова должный отпор.

В мае 1923 года Парижский Союз Участников Великой Войны на общем собрании своих членов, по предложению одного из участников, «скинуть забрало», единогласно ввел в Устав Союза девиз «За Веру, Царя и Отечество». Этот шаг несомненно должен был вызвать подражание и во всяком случае иметь на офицеров большое влияние. Тот же военный представитель в Константинополе в донесении от 30 мая 1923 г. сообщил, что в местном Офицерском Союзе «произвело чрезвычайно сильное впечатление описание заседания Парижского Офицерского Союза. Морские офицеры заключают из этого, что таковой лозунг надо было выкинуть и остальным военным союзам, ибо, очевидно, Парижский Союз, имея во главе весьма солидных руководителей, совершил этот акт, вполне учитывая его серьезность и его своевременность».

Этот шаг Парижского Союза отвечал не только настроению офицеров, но в их глазах мог, действительно, казаться и серьезным, и своевременным.

Великий Князь Николай Николаевич не находил возможным открытое свое выступление, но имя его было названо, и названо не только политическими организациями, но самой Русской армией. В мае 1923 г. генерал Врангель впервые сказал в своей публичной речи: «Если бы Великому Князю удалось объединить вокруг себя русских людей, я, зная, каким обаянием Его имя пользуется среди нас, был бы счастлив повести армию за Ним». Таким образом, мнение Великого Князя было для Русской армии не только ценным и авторитетным, но морально обязательным.

Великий Князь, переехав в окрестности Парижа, принял ряд общественных деятелей, однако, категорически отклонив все попытки добиться какого либо «выступления»: время для этого он считал не назревшим. Его взгляды на «возглавление», как подтвердились потом из его бесед и деклараций, в точности совпадали со взглядами Главного Командования: непредрешение формы будущего правления в России и возможность возглавления широко-национального, а не только монархического движения. Взгляды эти были известны Главнокомандующему и целому ряду принятых Великим Князем лиц, но, при категорическом требовании не упоминать его имени, не могли быть широко обнародованы. Вследствие этого штабом Главнокомандующего было издано только короткое сообщение, в котором было сказано, что «говоря об армии, Великий Князь отметил, что, как не раз уже указывал и Главнокомандующий генерал Врангель, ее единственной целью должно быть свержение советской власти; армия, к каковой Он одинаково причисляет и Офицерские Союзы, должна быть вне всякой политики и верить, что Вожди поведут ее верным путем!»

В противоположность этому, Высший Монархический Совет опубликовал свою сводку от 1 августа 1923 г., где говорилось, что в беседе с председателем Парижского Союза генералом Гулевичем «Великий Князь высказался одобрительно по поводу принятия Союзом лозунга – „За Веру, Царя и Отечество“»[18]. Начиналась беззастенчивая спекуляция именем Великого Князя, тем более губительная, что установить истину мог только один Великий Князь, которому политические соображения не позволяли громко сказать свое веское слово.

Интересно отметить, что категорическому утверждению сводки, цитируемой выше, предшествовал обмен писем между начальником штаба Главнокомандующего генерал-лейтенантом Миллером и председателем Высшего Монархического Совета H. Е. Марковым. Указав на распространяемый правыми организациями слух о готовности Великого Князя возглавить монархическое объединение под лозунгом: «За Веру, Царя и Отечество» и что Великий Князь ожидает поддержки со стороны армии, генерал Миллер писал 7 июня 1923 г.: «Вам хорошо известна, многоуважаемый Николай Евгеньевич, точка зрения Великого Князя на этот вопрос, а именно, что она совершенно не совпадает с приписываемой здесь». «Великий Князь, – писал генерал Миллер, – еще раз подтвердил мне сегодня, что армия должна