– Здравствуйте, – вежливо поздоровался Матвей.

– Матюша, нам пора идти, – быстро проговорила Татьяна.

– Я по делам приехал. Ненадолго. – Данила присел накорточки перед мальчиком. – Тебя как зовут?

– Матвей.

– Матвей... А вы с мамой когда в Голицыно приедете, а,Матвей?

«Не говори! – мысленно взмолилась Татьяна. –Только не говори ему! Соври что-нибудь, а еще лучше скажи, что не знаешь!»

– Наверное, в самом начале июня, – солидно,по-взрослому сообщил Матвей. – Когда у мамы отпуск начнется, тогда возьмемдядю Лешку и приедем.

Прохоров поднял голову, уставился на Татьяну снизу.

– Значит, когда у мамы отпуск начнется...

– Еще не факт, – процедила Татьяна, холодея отненависти к нему. – Может быть, мы к морю поедем.

– Мам, да ты чего! – возмутился Матвей. – Сама жеговорила, что на море денег нет! Я хочу в Голицыно! Там...

Мать метнула на него короткий взгляд, и он осекся, как будтоего задело острым краем ее ненависти. Что он такого сказал?!

– К морю – это тоже хорошо, – усмехнулсяПрохоров. – Хотя у нас все-таки лучше. Так что приезжай, я тебе в лесупокажу дупло, где дятлы гнездо соорудили.

Теперь он обращался только к мальчику, подчеркнуто игнорируяТатьяну.

– А вы откуда про дятлов знаете? – заинтересовался Матвей.

– Так я тоже в Голицыно бываю. Последние шесть лет, правда,не приезжал, но в этом году обязательно приеду. Гнездо тебе покажу, еслизахочешь.

– Что, там и дятлята будут? – восхитился Матвей.

– Обязательно будут. Приедешь?

– Сто пудов!

– Вот и договорились. Ну, бывай. Мать не давай в обиду.

Он поднялся и зашагал к машине, не обернувшись на Татьяну.

– Мам, а что это значит – не давать в обиду? –затеребил ее Матвей. – Тебя что, кто-то обижает? А? Ну скажи!

– Нет, – выдавила она, провожая взглядом отъезжающийджип. – Никто меня не обижает, Матюша.

Она представила, как Прохоров несется на своем джипе потрассе, отчетливо вообразила «КамАЗ», вильнувший на встречную полосу, и грудужелеза, в которую превратится машина Прохорова, попав под его колеса. Она отдалабы двадцать лет жизни за то, чтобы стать ведьмой и иметь возможность насылатьпроклятия на людей. А еще лучше – просто убивать их силой мысли. Хотя быодного. Только одного.

Сегодняшний день выдался солнечным и безветренным, и подороге к родительскому дому я с удивлением наблюдала людей, кутавшихся в плащии куртки. А они платили мне таким же недоумением во взглядах, которые бросалина мои летние хлопковые брюки и топ на тонких бретельках. Папа называет этибретельки, а за ними и сами топики «лямочками». У него это звучит смешно инежно: «А, опять ты сегодня в лямочках!»

Мои неразлучники, разбудившие меня с утра своей болтовней,умеют смеяться. Да-да, не удивляйтесь – они издают негромкие звуки, похожие напростуженный смех очень старого человека, радующегося тому, что ему отпущен ещеодин день жизни. Муж хохотал до слез, услышав их, и ушел на работу посмеиваясь.Я рада, что они привлекают его внимание.

Знаете, я классифицирую людей по смеху. Есть люди, которыесмеются, как вода звенит в ручье – обычно такой смех свойственен стеснительнымженщинам. Есть гогочущие, как гуси. Есть похрюкивающие – их очень много. Как нистранно, самым прелестным смехом, какой я когда-либо слышала, смеялась одна изсамых глупых девушек, встретившихся в моей жизни. Я бы даже сказала, что онабыла набитой дурой. Но при этом смех ее был просто удивителен – заразительный,звонкий, переливистый, ну просто рассыпающаяся драгоценность, а не смех.

Мой муж смеется резко, словно выкашливая из себя звуки, иуслышать это можно нечасто. При мне он расслабляется, к тому же я умеюрассмешить его – не специально, так получается само собой. А моя мама смеетсятихо, словно хитрая мышка, утащившая сыр из мышеловки и радующаяся своейловкости. От ее смеха я сразу начинаю улыбаться во весь рот, и папа говорит,что я становлюсь похожей на мартышку.

Возле родительского дома я на секунду останавливаюсь, потомучто мне кажется, будто привычный порядок их тихого двора нарушен. Но затемубеждаюсь, что все на своем месте: Викентий Степанович из второго подъездависит на турнике, «пистолетиком» поднимая ноги в растянутых трико – ему скоросемьдесят, но он собирается прожить до ста десяти и «выглядеть в гробу бодрымстарикашкой», как он сам говорит; тетя Света, прозванная детьми «Полбатонша» залюбовь к сильно декольтированным платьям, выгуливает на поводке своюбеспородную кошку; Ираида Карловна, кряхтя, рыхлит клумбы, которые она из годав год засаживает нарциссами, а те упрямо вянут – она уверена, что ей назло.

Помните песню «Биттлз» – «Элеонора Ригби»? Она и про этихлюдей тоже. Я здороваюсь с ними, а Викентий Степанович подмигивает мне и,спрыгнув с турника, показывает большой палец – это значит, что ему пришелся подуше мой сегодняшний наряд. Он у нас большой эстет, особенно если дело касаетсяоткрытых женских плеч и спин.

По лестнице мне навстречу сбежал человек, которого я узналаеще на первом этаже по шагам, и мне захотелось проскочить мимо него как можнобыстрее, а еще лучше – стать незаметной и слиться с чужой дверью. Но неполучилось ни первое, ни второе. Максим Белоусов, которого я знаю как Макса, аего пациенты – как Максима Степановича, остановился, заметив меня, а затем сталспускаться неторопливо, словно считая про себя шаги. Я-то их точно считала. Онпрошел пять ступенек, прежде чем встал возле меня и улыбнулся – но так, будтоон совсем не рад меня видеть, вежливой холодной улыбкой.

– Привет, Алиса.

– Привет.

Максим – мануальный терапевт. Люди записываются к нему вочередь за месяц, потому что его огромные грубые руки – красные, устрашающеговида, в веточках лопнувших сосудов – умеют избавлять их от боли. Когда у папызаболела спина, Максим вправил ему позвоночник двумя нажатиями. Делопроисходило при мне, но я даже не заметила, чтобы он что-то сделал: всего лишьдотронулся растопыренными ладонями до папиной спины, подержал так, а потом лицоу отца изменилось – расслабилось, будто потекло. «Ну вот и все, – сказалтогда Максим Степанович. – Не нужно больше тяжести на спор поднимать». Иподмигнул мне, как будто знал точно, что именно поднимал папа. Маму, да. Вместесо стулом, на котором она сидела.

Максу тридцать восемь лет, и у него невероятно красиваяжена. Даже деревья перестают качаться от ветра, когда она идет к дому, изамирают всеми ветвями. Даже подвальные кошки забывают о своих мисках иоборачиваются ей вслед. Чуют свою, наверное, потому что жена Макса похожа нарысь в человеческом облике, и, когда я встречаю ее, мне всегда кажется, что поночам она носится по крышам и охотится на крыс – просто так, ради тренировки.