Федор, — а в этом вот господине! Со­вершенно немыслимая фигура! Утверждает, что одинок совершенно, родом из какой-то Ждановской, сюда, в Верхнюю нашу Мещору пришел прямо из леса, перед тем, вероятно, — это он так говорит, — претерпел удар молнии и потерял память. В голове у него все пута­ется, заговаривается он порою, выпив лишнего, Москву столицей называет, песню даже поет, довольно-таки немелодичную, вот, послушай: «Дорогая моя столица, золотая моя Москва!» О каких-то сказочных революциях и войнах вспоминает, расспрашивает о госу­дарстве Израиль — представляешь? — и о некоей холодной войне с Америкой… Всё, впро­чем, вполне складно, следует признать.

— А полиция? — спросил профессор.

— А что полиция? Не знаешь, что ли, нашу хваленую демократическую бюрокра­тию? Ну, проверили, в розыске никого похожего нет, однофамильцы — не так уж их много — его не признают, отпечатки, что пальцев, что сетчатки, нигде не зарегистрированы, за­конов не нарушает, общественную нравственность не оскорбляет, так и пусть живет, где хочет. Имеет неотъемлемое право… Да, еще все Ждановские, что в России есть, тоже за­просили — не пропадали там никакие Горетовские, да и никто не пропадал…

— Ждáновская, говоришь? — Румянцев хмыкнул, глаза его молодо блеснули.

Бармен недоуменно посмотрел на собеседника.

— Ну, отчего-то Жданóвская на ум вдруг пришла, Ольга Андреевна. Что, не сле­дишь за политикой? Да восходящая же звезда оппозиции! А какая красавица! Ах! — про­фессор на мгновение зажмурился.

— Все такой же, — пробормотал Устинов. — Ни одной юбки не пропустишь…

— Будет тебе… Не то вот твои похождения припомню… Ну да ладно, вернемся к вашему герою. Полиция, стало быть, не заинтересовалась. А медицина?

— Обследовали, да. Доктор Мейстер обследовал, ты его не знаешь. Очень знающий доктор, диплом с отличием Московского университета, по психиатрии именно… А суп­руга его, Лия Наумовна, доложу тебе, ах какая красотка! Средиземноморский тип эта­кий… По гинекологии подвизается…

— Не отвлекайся, — насмешливо фыркнул Николай Петрович.

— Да ну тебя… Я лишь исключительно о красоте… Так вот, никаких отклонений не обнаружил Яков Давидович. Ни-ка-ких!

— В общем, — пожал плечами Румянцев, — не вижу повода для ажиотажа, извини. Ну, бродяга. Ну, ахинею несет, напившись. Может, воображение у человека исключитель­ное, в сочетании с отставанием в развитии. А может, ошибся ваш доктор, психического расстройства не распознал. Что вы так всполошились-то?

— Да никто особенно и не всполошился, — досадливо сказал Федор, — То-то и оно. Всем всё безразлично. Потешаются только. А я чувствую — ты, разумеется, корифей науки, кто я, простой бармен, против тебя? — и не нужно руками махать, мало ли кем я раньше был, а теперь вот да, простой бармен, хоть и залатали меня на совесть… Эх… А ты лучше «Коктебеля» еще выпей, — спасибо, я тоже выпью, — но, ты понимаешь, что-то в этом Горетовском есть такое… Тут его за сумасшедшего держат — между прочим, городу-то лестно, как же, свой городской сумасшедший, этакий подарок Верхней Мещоре к соро­калетию, чтó там твой водный парк… А я сомневаюсь. Я ведь его часто вижу, он тут за­всегдатай, даром, что в заведении «Крым» — «Крым»! — по большей части пиво пьет, а не мускат Крас­ного Камня…

Румянцев глотнул из бокала, пыхнул гаваной.

— Не убедил, — констатировал он. — Ей-богу, не вижу ничего особенного. Занятно, да. Но объяснимо без привлечения потусторонних сил и прочей ерундистики.

— Тьфу на тебя, — фыркнул Федор. — Я разочарован. Лауреат тоже… Давай еще по одной, я угощаю. Да не беспокойся, Николаша, уж по порции «Коктебеля», хоть бы и пя­тидесятилетнего, могу себе позволить, с гимназическим-то товарищем… Так, а теперь слушай, а то твой скептицизм мне уже… Слушай! Времени мало, вот-вот конторские ва­лом повалят, некогда станет лясы точить. Первое, может, и малость, а для меня — знак. Он, видишь ли, с Наташей Извековой сошелся, в девичестве Туровской. Помнишь Наташу? Прелестная барышня, ангел, и умна редкостно, помнишь, ну? А Митя Извеков, муж ее, годом нас моложе, тоже, должно быть, помнишь, по дипломатической части пошел, страшную смерть принял.

— Знаю, — кивнул Румянцев, — как не знать… Я его недолюбливал, но когда услы­шал, знаешь, Федюня, жутко стало. Наташу вот помню смутно, но ты, пожалуй, прав: барышня не лишена была известного очарования.

— Барышня, — раздраженно произнес бармен, — не просто «не лишена». Ты тут эту свою столичную снисходительность оставь, пожалуйста!

— Усти-и-инов! — насмешливо пропел гость. — Break! Что разгорячился-то?

Федор шлепнул ладонью по стойке.

— Прости, Николаша. Правда разгорячился, прости. К Наташе, не скрываю, издавна неравнодушен. Ревновал ее сильно, потом, когда Митя сгинул, переживал, а как все открылось — очень ей сочувствовал. Издали, конечно… За ангела ее почитаю, можешь смеяться… А тут этот Максим Юрьевич, без роду, без племени. И Наташа его принимает. Воля твоя, а для меня это знак.

— Между нами говоря, — заметил профессор, — пристроиться к красивой, да к тому же состоятельной вдовушке — отнюдь не признак безумия. Однако продолжай.

— Второе: он и сам… Не знаю, как объяснить. Поговори ты с ним, может, поймешь что-то умом своим ученым… Но вот видишь ли — приходит неведомо откуда совершен­ный дикарь, живет поначалу в заведении у Маман…

— Маман все такая же? — блеснув глазами, перебил Румянцев.

— Что ж ей сделается… Так вот, поначалу у Маман, а затем — скоро! — пленяет, уж не знаю чем, ангела Наташу, при этом, заметь, ровным счетом ни в чем ничегошеньки не смыслит, а проходит буквально полгода — и прямо-таки подминает под себя верхнемещор­ский, да и окрестный, рынок консультационных услуг. Любые консультации, на любые темы: недвижимость, трудовые ресурсы, коммерческие проекты, что угодно! От клиентов отбоя нет! Извековский капитал преумножается… Ревную, да, но и рад за Наташу! Живут, правда, гражданским браком, да только кому до этого какое дело, в наше-то просвещенное время?..

— А кстати, ты, Федор, женат? — спросил гость.

— Женат, женат… И детишек трое… Я платонически…

— Ну-ну, — проговорил Румянцев.

— Иди ты… Теперь третье. Может быть, это тоже психоз, но — оцени сам. Добыл себе, Горетовский, я имею в виду, добыл, не знаю как, чудовищное болгарское бренди. «Плиска» называется, слышал когда-нибудь? Вот и я до того не слышал, а ведь профес­сионал… Пить это никак невозможно, уж поверь. Но добыл, три ящика. Далее, эту свою одежду, в которой у нас появился,