Шрифт:
Интервал:
Закладка:
4. Четверг, 18 августа 1983
После следующего перекрестка бульвар все-таки выродился в улицу — ненормально, даже неприятно чистую, — а спустя еще пару кварталов открылась очаровательная маленькая площадь сильно вытянутой овальной конфигурации. Левую дугу овала занимал, согласно вывеске, универсальный пассаж Павла и Романа Аверьяновых, на правой располагалась гостиница «Черный Кабан» с четырьмя звездами на фасаде. Посередине площади журчал фонтан, а спиной к фонтану, широко расставив ноги и задрав похожую на веник бороду, стоял дядька лет сорока, здоровенный, как этот самый кабан, и тоже весь черный: черные высокие ботинки, черные, джинсовой ткани, штаны, черная рубашка с короткими рукавами, черная круглая широкополая шляпа. В левой руке он держал черную переносную рацию, правую положил на рукоятку черной резиновой дубинки, покачивавшейся у него на поясе. Единственное, что в дядькиной амуниции было не черным, это зелено-голубые погоны, очевидно, бутафорские.
Вышибала, решил Максим. Хоть этот не лыбится — на человека похож...
Он приблизился к черному и спросил:
— Товарищ, закурить не найдется?
— Хм… — произнес вышибала. — Вы, сударь, простите великодушно мое любопытство, коммунист?
— Я… это… — растерянно забормотал Максим, — беспартийный вообще-то… А из комсомола по возрасту выбыл… не так давно…
— Хм… — повторил вышибала. — Еще раз простите, сударь, но вы о чем-то изволили спросить…
— Ну, — робея, проговорил Максим, — если вы, конечно, курящий, то… очень хочется… а вот рубль в автомат не лезет почему-то… сигареткой не выручите?
Он показал олимпийский рубль. Вышибала в третий раз сказал «Хм», неторопливо вытащил из нагрудного кармана тускло поблескивающий портсигар, раскрыл его, протянул Максиму.
— Угощайтесь, сделайте одолжение.
Максим деликатно извлек из портсигара длинную коричневую сигарету, вышибала щелкнул массивной зажигалкой. Жадная затяжка… еще одна… еще…
— Крепкие какие, — сказал он. — Да, спасибо огромное, товарищ.
— Превосходный турецкий табак, — объяснил вышибала. — А позволите ли, сударь, монеткой вашей поинтересоваться?
Он взял рубль, внимательно осмотрел обе его стороны и засмеялся.
— До чего же у людей воображение доходит! Игры двадцать второй Олимпиады, Москва, одна тысяча девятьсот восьмидесятый год! Очень хороший сувенир, право! А ведь папаша мой, помнится, когда-то целую коллекцию памятных олимпийских монет собрал, из множества стран. Но настоящих монет, не сувенирных. И петербургской Олимпиады, разумеется, и горно-алтайской… Подлинные золотые червонцы… Да… Где-то на чердаке пылится эта коллекция… Я, знаете ли, ровесник той первой нашей Олимпиады, петербургской… В сорок четвертом на свет произведен…
— Возьмите себе, если вам нравится, — предложил Максим, пропуская мимо ушей ахинею, ненужную ему и к тому же в прямом смысле жуткую. — А мне за это еще одну сигаретку дайте, а? Или две.
— За презент от всей души спасибо, — ответил вышибала. — Конечно, городовому от обывателей ничего принимать не полагается, но тут ведь все невинно… И верю, от чистого сердца. А сигарет — да хоть все возьмите.
Он протянул раскрытый портсигар.
— Ну, что вы, все… — смущенно сказал Максим. — Штук пять возьму, а то неловко…
Вышибала, оказавшийся каким-то непонятным городовым — может, это фамилия у него такая? Василий, допустим, Городовой? — пристально посмотрел на Максима.
— Простите, сударь, но верным ли будет суждение, что вы неким образом оказались в затруднительных обстоятельствах?
— Да не то чтобы… — пробормотал Максим. Сообщать незнакомому человеку о своем внезапном сумасшествии ему не хотелось.
— Ваше право отрицать, — Городовой пожал плечами, — однако же помните: предназначение полиции состоит не только в предупреждении правонарушений и борьбе с ними, но и во всемерной помощи нуждающимся в таковой. Не желаете посвящать меня в ваши затруднения — и не нужно, но предложить вам помощь — мой долг.
— Да спасибо, — промямлил Максим, — нормально все…
— Вы, сударь, — наставительно сказал Городовой, — весьма бледны, я это ясно вижу, голодны, в этом я уверен, и стеснены в средствах, это я понял. Посему… Ах, я глупец! — вскрикнул он вдруг и звонко шлепнул себя широкой ладонью по лбу. — Ах, глупец! Ну конечно же! Ведь поступало же циркулярное уведомление-предписание, как же мог я забыть, как мог не связать! Правда, почти два года минуло, да и не докатились до нашей глуши эти веяния, мы ведь не то, что не столица, мы даже не первопрестольная… Ах, как всё прояснилось! И одежда, и подчеркнутая скромность, и это странное обращение — «товарищ»… Глупец, глупец! — сокрушенно заключил он. — А вас, милостивый государь, позвольте поздравить: вы у нас первый!
— Первый кто? — ошарашенно спросил Максим.
— Ну-ну! — тонко улыбнулся Городовой. — Право же, стоит ли таиться? Полиция не имеет ничего против неотолстовства-нестяжательства, а уж ваш покорный слуга — в особенности! Я, конечно же, не разделяю ваших воззрений — хорош я был бы, при моей-то должности, — но, уверяю вас, уважаю их. Разумеется, по моему скромному мнению, — с жаром вещал он, — взгляды и весь modus vivendi неотолстовцев-нестяжателей извращают доктрину графа Льва Николаевича, но не могу не признать, что, ей-же-ей, содержат много привлекательного. Уход из больших городов… странствия… добывание хлеба насущного и крова самыми простыми и притом ненасильственными средствами… пренебрежение материальной сытостью… сродни макмиллановскому движению, но однако же гораздо ближе славянской душе… Да… Больное наше общество… задыхаемся от сытости и благоденствия… теряем исконно русскую живость…
Из этого монолога Максим понял лишь одно — перед ним еще один псих. Что-то многовато нас тут, подумал он…
— Вы, сударь, глубоко порядочный человек, — продолжал распинаться Городовой, — вы мне искренне симпатичны, и не будь я Ефремов, ежели не окажу вам хотя бы незначительного вспомоществования!
Так, вяло удивился Максим, теперь Ефремов какой-то. Двойная фамилия, что ли, у него? Впрочем, без разницы…
Городовой-Ефремов цепко ухватил его за локоть и со словами «Пожалуйте, милостивый государь» повлек к «Черному Кабану». Справа от входа в гостиницу стояли столики под полосатым матерчатым навесом. Бородач усадил Максима за один из этих столиков, повернулся лицом к громадному зеркальному окну и замахал руками.
Худой прилизанный мужик, весь в белом, тут же шустро выскочил из гостиничных дверей, застыл перед черным в полупоклоне и елейно произнес:
— Чем могу служить, уважаемый Афанасий Матвеевич?
— Сергеич, — сказал Городовой-Ефремов, — принеси-ка, любезный, этому господину… принеси ему мясной солянки… да хороша ли у вас нынче солянка,