это слово и закатила глаза. — Они станут говорить, что хотят взять у него интервью или вручить приз, почетную степень и Бог знает что еще. Продюсеры тоже будут звонить по поводу прав на экранизацию. И все попытаются тебя обойти. Станут убеждать, манипулировать. Но ты ни за что… ни за что и никогда… — Тут женщина прищурилась и склонилась над столом, как карикатурный гангстер, а в ее голосе зазвучала угроза: — Ты ни за что и никогда… ни при каких условиях… не должна выдавать его адрес и телефон. Ничего никому не говори. Не отвечай на вопросы. Просто постарайся как можно быстрее отделаться от них. Ясно?

Я кивнула:

— Я поняла.

Хотя на самом деле ничего не поняла, так как не знала, о каком Джерри идет речь. На дворе был 1996 год, и первое, что пришло на ум, — это Джерри Сайнфелд[10], но Джерри Сайнфелд вряд ли был клиентом литературного агентства, хотя мало ли…

— Хорошо. — Начальница откинулась на спинку стула. — Хорошо, что ты поняла. Теперь иди. А я посмотрю корреспонденцию. — И она указала на аккуратную стопку писем, что я напечатала за утро.

Глядя на них, я, как ни странно, ощутила гордость за себя. Они были такие красивые — пухлая стопочка желтой бумаги, сплошь покрытой чернильно-черными строчками.

Я вышла из кабинета, разглаживая юбку, и взгляд мой упал на книжный стеллаж справа от двери, он стоял прямо напротив моего стола с печатной машинкой. Весь день я смотрела на этот стеллаж, смотрела, да не видела, так как слишком увлеклась печатанием. На полках стояли книги, подобранные по цветам — горчичный, бордовый, цвет морской волны, — с надписями на корешках крупными черными буквами. Эти книги я видела много раз — они стояли в книжном шкафу дома у моих родителей, в кабинете английского в школе, во всех книжных магазинах и библиотеках, где мне довелось побывать, и, разумеется, я часто видела их в руках у друзей. Сама я никогда их не читала, сначала просто потому, что так вышло, а потом осознанно. Эти книги стали такой обязательной приметой любой современной книжной полки, что я их почти не замечала: «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи», «Девять рассказов».

Сэлинджер. Агентство представляло Сэлинджера.

Я вернулась за стол, и только тогда до меня дошло.

Так вот что за Джерри!

Дон жил в Бруклине, в большой задрипанной квартире на пересечении двух больших задрипанных улиц — Гранд и Юнион — в Вильямсбурге. Спален в квартире было три: маленькая, с выходом в гостиную, ее оккупировал сам Дон; большая, проходная, там жила соседка Дона Ли, которая, собственно, и являлась нашим субподрядчиком; и центральная, дверь в которую всегда была закрыта крепко-накрепко, как в триллерах Дафны дю Морье или древнегреческих мифах. Поначалу я решила, что там живет третий жилец — в Нью-Йорке комнаты так просто не запирали: слишком дорого стоила жилплощадь, — но однажды вечером поздней осенью я обнаружила дверь открытой и увидела, что комната завалена кипой одежды… нет, даже не кипой, а целой горой Эверест. Одежда вся была мятая, скомканная, перекрученная, завязанная в узлы, и с трудом можно было различить отдельные предметы: майку, юбку, свитер. Судя по цветам и принтам, одежда была старая, из 1940-х и 1950-х, и я спросила Дона, была ли она здесь изначально. Может, он нашел ее в сундуке на чердаке и она принадлежала давно умершему жильцу?

— Это шмотки Ли, — ответил Дон и закатил глаза. — Ей сил не хватает убирать одежду в шкаф, поэтому она просто бросает ее на пол. Иногда ее пробивает, и она решает разобрать вещи и отнести их в химчистку. Обычно ее хватает на час; потом она бросает это дело. — И он рассмеялся, покачав головой.

Наша соседка Ли была высокой и худой — такой худой, что вены проступали под бледной кожей, как топографическая карта. Светлые волосы падали на плечи немытыми клоками. В каком бы часу я ни приходила, она всегда выглядела как будто только что проснувшейся и сонно входила в гостиную в помятом шелковом кимоно или выцветшей мужской пижаме. Большие голубые глаза казались еще больше за толстыми стеклами очков в такой страшно старомодной оправе, что она уже перешла в категорию суперстильных. Ли редко выходила из квартиры, только за сигаретами и молоком, и делала это, накинув поверх пижамы старое мужское пальто. Как она платила за все эти блага — в карманах ее пижам, пальто и старых кошельках всегда валялись скомканные банкноты — оставалось для меня загадкой, так как явных источников дохода у нее не было. Дон говорил, что она была богачкой, реальной богачкой, но отцу надоело содержать дочурку незадолго до того, как я появилась на пороге ее квартиры в октябре. «Он велел ей найти работу», — пояснил Дон, смеясь, хотя мне это показалось не смешным, а грустным, а Ли напоминала героинь Эдит Уортон, просто не созданных для жизни в постиндустриальную эпоху.

Ли так и не нашла работу, хотя периодически я видела, как она обводила объявления в «Войс». В последнее время она питалась только кофе, черным и густым; она варила его из дешевого молотого эспрессо в старой капельной кофеварке. К этой основе рациона добавлялись сигареты и изредка макароны с сыром для микроволновки самой дешевой марки.

— Если задуматься, это идеальная пища, — объясняла Ли. — В ней есть и белок, и углеводы, — она загибала пальцы, перечисляя эти полезные составляющие, — а если добавить пакет замороженного шпината, получится полноценный обед.

Высокое происхождение Ли выдавали ее рекомендации. Так, она знала, где выпить настоящего абсента, сделать идеальную стрижку и зашить кашемировый свитер. Хотя все это было ей уже не по карману, она знала пароли и явки. Сама Ли пила дешевое вино, которое обычно покупал кто-то другой, например, я, носила поношенные свитера и не стриглась навскидку лет десять.

В середине декабря, как раз накануне моего собеседования в агентстве, у меня заболело колено — старая травма, давшая о себе знать из-за долгой ходьбы пешком. Мне было так плохо, что я едва могла передвигаться, и врач выписал мне обезболивающее. Я выпила одну таблетку, колену лучше не стало, зато у меня заболел живот и помутился рассудок, я не могла ни читать, ни думать, только спать, я словно впала в кому, где меня преследовали мрачные, страшные кошмары: за мной неустанно гналось безымянное безликое зло. Я проснулась с пересохшим горлом и не смогла пошевелиться, не смогла даже сесть на кровати.