– Позвольте рекомендоваться, – продолжал Василий Дмитриевич, – я Протасов Василий Дмитриевич, ближайший сосед вашего дядюшки. А вы…

– Ли… Лидия Павловна Карамзина, – с превеликим трудом выдавила Лида, ужаснувшись тому, как звучит ее голос. Да и не голос это был, а какой-то жалобный писк.

Боже мой, что он о ней подумает, этот человек!

Понятно что. Приехала из Москвы невоспитанная, жеманная, трусливая барышня, которая держится хуже любой, самой забубенной провинциалки!

Отец когда-то рассказывал, что их полковой лекарь (в молодые годы Павел Петрович участвовал в польской кампании[18], да по ранению был списан вчистую) врачевал простуду радикальным способом: хлеща заболевшего крапивой. И ведь помогало!

В данном случае роль крапивы сыграл стыд, не менее жгучий, чем это растение. И ведь помогло!

Лида почувствовала, что крепче держится на ногах, да и голос ее окреп: она смогла вполне связно попросить Протасова съездить в Березовку за помощью.

Протасов выслушал ее, обошел покалеченный экипаж со всех сторон и, заявив, что вещи придется перевозить на другой телеге, а эту рухлядь (Лида с великим трудом подавила смех, услышав столь точное определение экипажа) придется тащить волоком, но не для того, чтобы починить, ибо совершить сие невозможно, а чтобы порубить на дрова. Он, Василий Дмитриевич Протасов, проделал бы это прямо здесь, с удовольствием размявшись, и топор у него в двуколке есть, однако добро чужое, даже столь неприглядное, уничтожать негоже без хозяйского на то дозволения. Поэтому, ежели будет Лидии Павловне угодно, он, Протасов, подвезет ее до Березовки и расскажет хозяевам, которые, конечно, ждут ее с нетерпением, о случившемся, а уж они распорядятся о том, чтобы отправить подмогу Степану и Феоктисте.

– Вы же, – сурово обратился Василий Дмитриевич к этим двоим, – извольте все добро Лидии Павловны собрать самым заботливым образом и сложить, чтобы ни бусинки, ни платочка, ни чулочка не пропало!

При этих словах Лида подозрительно покосилась на Протасова. Отчего-то послышались ей в этом строгом приказе иронические нотки… пожалуй, Василия Дмитриевича и в самом деле насмешило количество всякого дамского барахла, вывалившегося из кофров.

«А интересно, у его супруги богат ли гардероб или этот господин считает его пополнение пустой забавой?»

При этой мысли Лида вдруг ощутила себя до крайности несчастной. Понять почему, она не пыталась, иначе пришлось бы признаться себе, что причиной этого стала одна только мысль о супруге «этого господина».

Кроме того, углубиться в размышления помешал жалобный вопль Феоктисты:

– А я как же?! Возьмите меня с собой, Василий Дмитриевич, барин милостивый!

– А я как же? – вскричал и Степан. – И меня возьмите!

– А что с вами станется, коли вы здесь до ночи пробудете? – осведомился Василий Дмитриевич, насмешливо вскинув бровь.

– Так Маремьяна же! – возопили брат и сестра в один голос. – Сумерки… темнота… Маремьянино время! Небось она и сейчас здесь, где-нибудь своего часа ждет.

Василий Дмитриевич огляделся и вдруг свистнул в два пальца, да таким громким разбойничьим посвистом, что Лида испуганно вскрикнула, а Феоктиста и Степан даже присели. Где-то вдали послышался недовольный сорочий стрекот, а потом все стихло.

– Как видите, ничего страшного, – усмехнулся Василий Дмитриевич. – Вам-то чего пугаться? Даже я ее не боюсь, хоть она злопамятна… всей моей семье известно, до чего злопамятна!

На миг лицо его затуманилось, и Лиде страстно захотелось броситься к нему, сказать что-то утешительное… она даже не представляла, в чем собирается утешать, однако стремление оказаться рядом с ним, коснуться его было почти неодолимым. Она еле сдержалась, чтобы не отшвырнуть платья и не сжать вместо них руки Василия Дмитриевича.

«Стыдись! Стыдись!» – мысленно увещевала она себя, уже отчаявшись понять, что с нею творится, и занятая только тем, чтобы сладить с этими желаниями.

– Хорошо, – проговорил Василий Дмитриевич, – тебя, Феоктиста, мы возьмем с собой, но не прежде, чем ты соберешь все вещи Лидии Павловны и не увяжешь сундуки как следует. Степка останется их стеречь, и берегись сбежать, прежде чем за тобой не приедут! Если Иона Петрович на расправу скуп, то я на нее щедр, понял?

– Понял, – уныло кивнул Степан, а Феоктиста, метнувшись было поцеловать Василию Дмитриевичу руку (правда, тот успел ее отдернуть), ринулась собирать разбросанные вещи.

Василий Дмитриевич подал Лиде руку и помог ей взобраться в двуколку. Пережив несколько волнующих мгновений, когда руки их соприкоснулись, Лида наконец уселась на обтянутое кожей, мягкое сиденье и, откинувшись на высокую спинку, блаженно закрыла глаза. Да, здесь было очень удобно по сравнению с тряским шарабаном! Однако блаженство заключалось в прикосновении жестких, сильных пальцев Василия Дмитриевича к ее руке…

– Удобно ли вам, Лидия Павловна? – спросил Протасов, и Лида кивнула, не открывая глаз. Конечно, он сочтет ее невежей, но ей было страшно снова взглянуть на этого человека, который произвел на нее столь сильное, неодолимое впечатление. Только услышав его удаляющиеся шаги, она осмелилась разомкнуть ресницы, поудобнее разместила свой кринолин и приказала Феоктисте подать ей бархатный палантин, валявшийся на траве, и заветный саквояж, порадовавшись, что была так предусмотрительна и положила в него столько нужных вещей. Неведомо, привезут ли сегодня в Березовку багаж, но Лиде хотя бы не придется спать в чужой ночной рубашке!

Потом Феоктиста, показав чудеса проворства и аккуратности, уложила разбросанное Лидино имущество в чемоданы и сундуки, затем они вдвоем со Степаном поставили их один на другой, и запыхавшаяся Феоктиста понеслась к двуколке. Проворно вскочив в нее, она притулилась на подставке для ног, потому что на сиденье могли поместиться лишь двое, и Лида только сейчас осознала, что отдельного места для кучера в двуколке нет: он сидит рядом с седоком.

И вот Василий Дмитриевич, отдав последние наставления Степану, который уныло ссутулился рядом со штабелем кофров, сел рядом с Лидой, очень ловко потеснив, но ничуть не смяв ее кринолин. Очевидно, ему довольно часто приходилось разъезжать с этой двуколке с дамами в широченных модных юбках, сообразила Лида, и сердце ее сжалось при этой мысли: все-таки господин Протасов, конечно, женат, и супруга его, судя по этой его ловкости, изрядная модница! Непомерная печаль охватила Лиду при этой догадке, слезы подступили к глазам, она едва сдержалась, чтобы не выскочить из двуколки, боясь позорно расплакаться, но было уже поздно: Василий Дмитриевич дернул вожжами, присвистнул, понукая своего буланого мерина, и тот послушно рванулся вперед.

Да, и впрямь: двуколка, запряженная столь сильным конем, каким выглядел мерин, шла на редкость плавно, почти без тряски, так что даже Феоктиста, сидевшая в ногах и сначала испуганно цеплявшаяся за Лидино платье, наконец поуспокоилась, поняв, что не выпадет на дорогу.