что она находится в чуждом ей по натуре обществе, которое, захватив ее в свою среду, крепко держит ее вследствие отсутствия у девушки собственной инициативы, боязни жизни, наконец, вследствие слабости воли и природной мягкости характера. Кафешантанный мир держал девушку в своих руках легким заработком денег, которые швыряются в кабинетах по традициям и привычкам.

Девушка не отдавала себе отчета в своей привязанности к Короткову; она не сознавала, что это явилась к ней ее первая серьезная любовь, неизбежная дань молодой жизни природе. Она знала и чувствовала, что благодаря обстоятельствам, она свернула на дорогу, для которой она не предназначалась по натуре, по которой она шла ощупью, как слепая, без конечной цели впереди, — но не горевала. Она считала, что это неизбежно, что это так предназначено судьбой, что из нее не могло выйти ничего другого. Она считала всю свою жизнь ненормальной с детства, принимая в соображение бедность, жизнь впроголодь, смерть отца от пьянства, замужество матери с маркером, который не давал ни копейки на жизнь.

Лаврецкая была молода, ей было всего 18 лет, и она только слышала, что люди любят настоящим образом, но считала, что это случается при других обстоятельствах, в другом мире, а, не там, где любовь существует для продажи. Она стала много думать о Короткове после случайной прогулки днем в саду, вне кафешантанной обстановки, когда она, совершенно забыв о своей профессии, смеялась непринужденно и весело, слушая забавную речь студента, его молодой веселый голос, и не думала о том, что надо подбить его на ужин, заставить тратиться и выпросить у него денег, как это бывает, в кафешантанах.

Оставшись в восторге от этой прогулки, совершенно новой для нее по своему характеру, Лаврецкая жаждала свидания со студентом, думала о нем, чувствовала себя веселой в его обществе, и не подозревала, что она его любит. Еще менее ей приходила в голову мысль, что ее любит Коротков, побледневший и похудевший в последнее время. Вообще у них о любви не было сказано ни слова, все выражалось тем, что Коротков ежедневно приходил в кафешантан, пил пиво, к нему ежедневно подходила Лаврецкая, они смеялись, а когда ей надобно было уходить к какому-нибудь столу ужинать с поклонниками, по требованию Ольменского, она виновато смотрела в глаза студента, и беспокойство и конфузливость сквозили в ее лице и взоре.

— Вы долго еще будете сидеть? — спрашивала она тихо и жалобно.

В такие минуты Коротков сильно волновался, его душили обида и ревность; но сознание того, что девушка обязана так поступить, останавливало его порыв. Пересилив себя, он не останавливал Лаврецкую, уверял ее, что будет ждать, так как видел, что она беспокоится, идет против желания, и ему становилось жаль ее. Когда-же она от него отходила, он становился печален, его охватывала ненависть к этим гостям, которые идут сюда с наполненными золотом карманами, предъявляя требование на общество женщин, на их веселость, красоту и ласку без всякого нравственного права, без всякого благородного чувства, только вследствие их душевной пустоты и одолевающей их скуки. Его возмущали эти интеллигентные люди, для которых общество их жен, дочерей и знакомых было тяжелым и скучным, потому что они, в их присутствии, не могли выказывать своих дурных инстинктов и наклонностей. Они являлись сюда, чтобы за деньги иметь право быть грубыми и фамильярными с красивыми женщинами, говорить им скабрезности и напиваться так, как нельзя напиваться в обществе близких людей.

IX.

В этот вечер Коротков пришел сюда уже в плохом настроении, так как у него происходила душевная борьба. Коротков думал о том, что он нисколько не уважает Лаврецкую, не считает ее нравственной, гордой и самолюбивой, так как понимает, что порядочной девушке невозможно ужиться с тем положением, в какое поставлена кафешантанная певица. Несмотря на это, его тянуло к Лаврецкой, он думал о ней по целым дням и, скучая по ней, совершенно забывал об ее профессии, о том, что она не заслуживает к себе серьезного отношения, и о том. что к другим порядочным, красивым, более развитым и умным женщинам, с которыми его сталкивала судьба, он не проникался тем чувством,, какое вызвала у него Лаврецкая. Он жалел, что не встретил Лаврецкую раньше, до кафешантана, когда она была чистой и непорочной, чтобы полюбить ее.

Чувствовала-ли Лаврецкая, что у Короткова не спокойно на душе, или она подозревала, что он в плохом расположении духа, но девушка с ним говорила мало: она лишь с опасением предупредила его, что сегодня хороший сбор, много гостей, которые кутят, и что сегодня директор сильно нажимает на певиц, чтобы они не пропускали своих знакомых и вообще энергичнее исполняли свои обязанности. «Видите, как он сегодня смотрит...» — сказала девушка, указывая глазами на Пичульского, стоявшего в проходе и облокотившегося о выступ ложи.

Коротков обратил на директора внимание, и у него родилась злоба к нему. Пичульский пристальным, опытным и холодным взором следил за всем, что происходит в ресторане, и заметно было, что ни малейшая подробность не ускользает от него. Каждая поданная бутылка шампанского, поведение певицы, гостя и официанта — все принимается им во внимание. Его взор как будто командовал над рестораном, вселял энергию и веселость в певиц и расторопность в прислугу.

Ольменский с лакейской, серьезной торопливостью бегал от стола к столу, от ложи к ложе, или исчезал в коридорах, где были расположены отдельные кабинеты. Он сосредоточенно и сморщив брови, слушал гостей, делавших ему заказы или жаловавшихся на прислугу, и затем важно, строго и категорически отдавал приказания. Официанты бесстрастно, но внимательно, как солдаты, выслушивали его и отправлялись в буфет, куда затем прибегал Ольменский.

Здесь, в стороне от публики, он разговаривал с официантами иным тоном, более товарищеским, и официанты не относились к своему начальнику с тем видом подчиненности, как в зале. Они спорили с ним, и занимались своим делом, не отдавая никакой дани уважения Ольменскому, который здесь у буфета, скорее просил у них, чем требовал. Повидимому, официантов и управляющего связывала какая-то взаимность интересов, которую нельзя было выказывать пред лицом директора и публики.

— Господа, будьте сегодня осторожнее, — предупреждал Ольменский официантов, — сегодня и так много будете иметь, а то если при таком народе разыграется скандал, директор не простит, неприятность будет.

— Будьте покойны, Михаил Яковлевич, — оказал толстый и сановитый официант Николай, — мы знаем, когда что можно, с кем следует позволить, и с кем опасно. А сегодня гостей много пьяных, день такой выдался золотой. Если-бы