Мы видели, что это качество – прямое следствие социальной привычки, определенного стадного инстинкта, того же самого, который создает предпосылки для общественной жизни и альтруизма.

Похоже, мы еще не окончательно осознали, что если мы пытаемся одолеть внушаемость отбором – а именно это происходит, когда мы пытаемся привить рациональный стиль поведения, – мы боремся таким образом со стадностью, ведь до сих пор нет адекватных свидетельств того, что стадный инстинкт не просто характеристика, которую может выделить воспитатель. И если такая попытка воспитания оказалась бы успешной, нам пришлось бы заменить иррациональность человека нечеловеческой рациональностью тигра.

Решение, возможно, заключается в признании того факта, что внушение всегда действует на стороне разума. Если бы мы действительно ценили рациональность, если бы мы опасались опрометчивых суждений так же, как стыдимся ошибиться с выбором столового прибора на званом обеде, если бы мы относились к предубеждениям, как к дурной болезни, тогда беды от внушаемости человека обернулись бы преимуществами. Мы знаем наверняка, что в отдельных случаях внушение способно выступать на стороне разума; при наличии оптимизма здесь можно увидеть зародыш будущих перемен.

Четвертое следствие стадности человека: изложенный много лет назад Пирсоном факт, что человеческий альтруизм – естественный продукт инстинкта. Очевидная зависимость эволюции альтруизма от роста знаний привела к тому, что альтруизм рассматривают как позднее и сознательное приобретение – как бы суждение индивида о том, что бескорыстие выгодно для него. Это интересная рационализация факта, поскольку слово «выгодно» здесь не годится. Альтруизм не приносит и не может приносить в данную секунду выгоду индивиду – кроме как в чувствах, – какую приписывает теория. Ясно, что пока альтруизм рассматривают в качестве суждения, упускается факт, что он может приносить единственную награду – в области чувств. Человек альтруистичен, потому что должен быть таким, а не потому что его толкает разум, ведь внушение стада противостоит развитию альтруизма, и при первой возможности стадо наказывает альтруиста, не как такового, а как инноватора. Это замечательный пример противоречивого характера стадного инстинкта, пример сложности, которую он вносит в жизнь человека, поскольку мы видим, как один и тот же инстинкт порождает проявления буквально враждебные друг другу – подталкивает к прогрессу альтруизма, при этом приводя к нападению на любой новый продукт прогресса. Более того, как будет показано ниже, стадные виды, развивающие сложное общество, могут быть спасены от невообразимой путаницы только появлением и применением разума.

Если вспомнить, с какой жестокостью общество всегда подавляло новые формы альтруизма, и то, как часто темница, плаха и крест становились альтруисту наградой, можно составить представление о силе инстинкта, который триумфально противостоял этим ужасам, и в некоторой степени оценить, каким неотразимым мог бы стать энтузиазм, если бы его поддерживал единодушный голос стада.

В заключение нужно затронуть еще одно последствие социальной привычки человека; обсуждение этого последствия потребует рассуждений весьма условного характера.

Если взглянуть в целом на четыре инстинкта, действующих в жизни человека, а именно самосохранения, пищевой, размножения и стадный, мы сразу увидим существенную разницу между способом действия первых трех и последнего. Первые три, которые можно для удобства и без предубеждений назвать примитивными инстинктами, обладают общим свойством: они достигают максимальной силы только на короткий период времени и в особых условиях, и подчиняться им, как правило, приятно. Они не действуют одновременно: когда условия благоприятны для действия одного, остальные автоматически отходят на задний план и действующий инстинкт властвует безраздельно. Таким образом, эти инстинкты редко конфликтуют друг с другом, и животное, обладающее только ими, как бы высоко ни было развито его сознание, ведет жизнь эмоционально простую, поскольку в каждый момент времени с необходимостью делает то, чего больше всего хочет. Складывается впечатление, что оно обладает свободой воли, отлично чувствует реальность и не подвержено излишним сомнениям.

Однако появление четвертого инстинкта приводит к огромным переменам, потому что этот инстинкт обладает особенностью: он управляет индивидом извне. Одиночному животному подчинение инстинкту само по себе приятно, и все существо телом и душой изливается в едином потоке реакции. У социального животного, управляемого стадным инстинктом, инстинктивно совершается не само действие, а приказ действовать, которому животное подчиняется. Хотя действие, выполняемое по приказу извне, не обязательно приятно и может вызывать у индивида сопротивление, оно инстинктивно будет выполнено. В современном представлении инстинктивное действие, похоже, слишком тесно связано с идеей подчинения импульсу, неотразимо приятному для тела и разума, в то время как стадный инстинкт представляет механизм, с помощью которого санкции инстинкта толкают на действие, не обязательно приемлемое для тела и души. Это, конечно, значительно расширяет диапазон, в котором инстинкт может принести пользу. Появление стадного инстинкта знаменует начало разнообразной деятельности человека и его успех как биологического вида; однако наблюдатель, видящий самое начало процесса, заинтересовавшись судьбой расы, мог бы почувствовать укол мрачного предчувствия, осознав, насколько важно расхождение между инстинктом и индивидуальным желанием. Инстинктивные действия по-прежнему совершаются, поскольку основаны на «априорных синтезах самого совершенного сорта», но уже больше не обязательно приятны. В мире возник долг, а с ним и вековой конфликт, описанный в памятных словах апостола Павла: «По внутреннему человеку нахожу удовольствие в законе Божием; но в членах моих вижу иной закон, противоборствующий закону ума моего и делающий меня пленником закона греховного, находящегося в членах моих».

В особенностях и следствиях этого конфликта нам необходимо разобраться чуть подробнее.

Элемент конфликта в нормальной жизни гражданина цивилизованной страны настолько нам знаком, что формальной демонстрации его наличия не требуется. Процесс начинается в детстве. Ребенок получает от стада доктрины, например, что честность – наиболее ценное из достоинств, что правдивость – лучшая политика, что религиозного человека смерть не пугает и что впереди ждет жизнь, полная счастья и восторга. При этом опыт подсказывает ребенку, что приверженность правдивости нередко приносит наказание, что его жульничающий товарищ по играм проводит время так же хорошо, как и он, а то и лучше, что верующий испытывает такой же ужас перед смертью, что и неверующий, так же горько переживает утрату и намерен цепляться за эту несовершенную жизнь, вместо того чтобы спокойно ожидать грядущего блаженства. Разумеется, для ребенка опыт – невеликая внушающая сила, и он легко утешается поверхностными рационализациями, которые предлагают старшие. Однако кто из нас не может припомнить смутное чувство неудовольствия, темное ускользающее ощущение, что что-то не так, остающееся после сходных конфликтов?

Когда мир перед нами открывается и мы получаем нарастающий поток опыта, положение вещей становится яснее. Заставляя принять диктат стадного мышления, мы взваливаем на