стихах, воспевающих упадок и безнадежность. Мы нарочно остановились на «советских» стихах Есенина, чтобы сравнить их с «висельной лирикой» (выражение Воровского) и показать, что эта последняя Есенину гораздо более свойственна. Заглянем же снова в «Москву Кабацкую»:

– Ты прохладой меня не мучай

И не спрашивай, сколько мне лет.

Одержимый тяжелой падучей,

Я душой стал, как желтый скелет.

Кладбищенские образы неотступно сопровождают «воображение поэта». И иной раз начинаешь Есенина понимать в его тоске по кладбищу: действительно, больше деваться некуда в таком, например, душевном состоянии, какое выражено в строках:

– Было время, когда из предместья

Я мечтал по мальчишески в дым,

Что я буду богат и известен

И что всеми я буду любим.

Да. Богат я, богат с излишком,

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет.

Богатства Есенин не достиг, подлинной славы тоже:

И известность моя не хуже –

От Москвы по парижскую рвань

Мое имя наводит ужас.

Как заборная громкая брань.

И от всего этого поэт мысленно спешит не в трезвую жизнь, а на виселицу и в могилку:

Смешная жизнь, смешной разлад!

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

И сама эта мысль для него не новая. Такие же мотивы встречаются и в более ранних его книгах:

И меня по ветряному свею,

По тому ль песку

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску.

И еще:

В зеленый вечер под окном

На рукаве своем повешусь.

Виселица, смерть, гибель, гибель, гибель – только и слышишь в тех стихах Есенина, в которых он, пожалуй, действительно искренен.

Поэт сам ввел себя в заколдованный круг и не мог из него вырваться. Понятно, что результатом этого явилась смерть – на этот раз уже не только «стихотворная», но и физическая.

Самоубийство Есенина – факт показательный. Проследив его творчество, убеждаешься, что, в конце концов, как это ни печально, но другого пути у него уже не оставалось. Есенина мог спасти только решительный душевный перелом, окончательный уход от кабацкой цыганщины в здоровое творчество; сил для этого перелома Есенину не хватило.

Знаменательно, что в его стихах «После скандалов» слышится не бодрость, а еще большая грусть, усталость, реакция.

– Я не знаю, мой конец близок ли, далек ли.

Были синие глаза, да теперь поблекли.

Где ты радость? Темь и жуть, грустно и обидно.

В поле, что ли? В кабаке? Ничего не видно…

Забинтованный лежу на больничной койке.

Эти стихи помешены в сборнике (изданном «Кругом») после «Москвы Кабацкой» и «Любви Хулигана», но не радуют они, и Есенин все больше сбивается на похоронный лад. Вот что он говорит в следующем стихотворении:

Я устал себя мучить без цели

И с улыбкою странной лица

Полюбил я носить в легком теле

Тихий свет и покой мертвеца.

Силы Есенина иссякали. Это видно, в частности, и из его предсмертных стихов:

До свиданья, друг мой, без руки и слова.

Не грусти и не печаль бровей,

В этой жизни умирать не ново

Но и жить, конечно, не новей…

Эти стихи, говорят, написаны кровью. В искренности их не приходится сомневаться. И вот, стало быть, поэт с полной искренностью утверждает, что современная жизнь не новей и не привлекательней смерти. Как крепко нужно было закрывать глаза на жизнь, чтобы совершение не увидеть и не заинтересоваться ею!..

В № 1 журнала «Красная Новь» за 1926 год напечатаны еще два стихотворения Есенина, написанные, вероятно, незадолго до смерти. Это – отрывки, неотделанные наброски, но тем острее можно судить по ним о настроении поэта:

Снежная замять крутит бойко,

По полю мчится чужая тройка.

Мчится на тройке чужая младость.

Где мое счастье? Где моя радость?

Все укатилось под вихрем бойким

Вот на такой же бешеной тройке.

Тоска по ушедшей молодости, пролетевшему счастью, горечь при виде навсегда «чужой» радости – все это давно знакомо нам по другим стихам Есенина – и здесь звучит еще более горестно.

Второе из напечатанных в «Красной Нови» стихотворений отмечено тем же знаком усталости, безнадежности и полного отсутствия веры в себя:

Плачет мятель, как цыганская скрипка.

Милая девушка, злая улыбка,

Я ль не робею от синего взгляда.

Много мне нужно и много не надо.

Так мы далеки и так не схожи –

Ты молодая, а я все прожил.

Юношам счастье, а мне лишь память,

Снежною ночью в лихую замять.

Я не заласкан – буря мне скрипка,

Сердце мятелит твоя улыбка.

Опять столь привычные Есенину слова безнадежности: «я не заласкан», «я все прожил» и такое предчувствие погибели «нежною ночью»…

Мы не знаем, будут ли найдены еще неизданные стихи Есенина последнего периода, но думается, – уже теперь можно поручиться: если нам суждено увидеть их, они будут звучать той же самоубийственной безвыходностью, отчаянностью мертвецкой.

Есенин, поэт самоубийства, довел свою жизнь до печального логического конца, до самоубийства. Теперь мы слышим запоздалые вздохи о том, что Есенина, мол, погубил пьяный разгул, «Москва Кабацкая».

Как жаль, что при жизни поэта мало находилось людей, которые по-настоящему серьезно указали бы и ему и читателю на гибельность его поэтического пути; как жаль, что другого пути ему по-настоящему серьезно не помогли найти, все «щадили» его и деликатничали. При жизни Есенина так мало говорилось о том, что лирика «есенизма» есть лирика упадочная, «пропащая». Мелькнули у Воронского слова о «кабацком пропаде» и замерли в потоке мало обоснованных похвал и восторгов… У Есенина, может быть, были некоторые задатки стать, действительно, здоровым советским поэтом. Он в другую сторону направил свои способности, и дело критики было не захваливать его «подлинный лиризм», а строго и решительно указывать на все его ошибки, блуждания и заблуждения.

Есенин