и «желтая грусть» разбросаны по ее строкам.

* * *

Приводимое ниже стихотворение Есенина из цикла «Москва Кабацкая», неоднократно цитированное критикой, не вошло, однако, ни в ленинградское издание, ни в издание «Круга», хотя и было напечатано в «Гостиннице для путешественников» № 1 (3) за 1924 год.

Оно представляет образец крайнего шатания и сумятицы Есенина:

Мне осталась одна забава:

Пальцы в рот и веселый свист.

Прокатилась дурная слава,

Что похабник я и скандалист.

Ах! Какая смешная потеря!

Много в жизни смешных потерь.

Стыдно мне, что я в бога верил,

Горько мне, что не верю теперь!

Золотые, далекие дали!

Все сжигает житейская мреть.

И похабничал я, и скандалил

Для того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта ласкать и карябать,

Роковая на нем печать.

Розу белую с черною жабой

Я хотел на земле повенчать.

Это уже из мистики Мережковского! Старо-символический штамп особенно лезет из дальнейших строк:

Пусть не сладились, пусть не сбылись

Эти помыслы розовых дней.

Но, коль черти в душе гнездились,

Значит, ангелы жили в ней.

Так и вспоминается: «Люблю, тебя, дьявол, люблю тебя, бог». Зинаида Гиппиус, вы еще живы?

Вот за это веселие мути,

Отправляясь с ней в край иной –

Я хочу при последней минуте

Попросить тех, кто будет со мной, –

Чтоб за все грехи мои тяжкие,

За неверие в благодать,

Положили меня в русской рубашке

Под иконами умирать.

Этот мистический надрыв прозвучал и в предсмертном стихотворении Есенина:

Предназначенное расставание

Обещает встречу впереди…

Психолог Джемс как-то заметил, что пьянство способствует развитию мистики. На примере «Москвы Кабацкой» в этом нетрудно убедиться.

Чорная тайна Есенина

Замечено, что к каждому более или менее значительному писателю прицепляется обычно какое-нибудь ходячее меткое определение сущности его творчества, каковое определение в литературном «паспорте» писатели является как бы его званием. К Чехову быстро прилепилось: «певец сумерек». А вот относительно Есенина до сих пор решить не могут, что он собственно такое: «певец деревни», «поэт Москвы Кабацкой», то ли – «певец Руси уходящей», и сколько еще этикеток приклеивают к Есенину. И все это в некоторой мере верно, но верно не до конца. Кажется, только одно определение полно и непререкаемо останется за ним: Есенин – поэт безнадежности и самоубийства.

С самых юных лет, с самых ранних стихов и до трагической смерти поэта – во всех его произведениях чорной нитью проходит мотив безвыходного отчаяния.

Недостаток места не позволяет вам выписать все соответствующие строки и строфы. Мы проследим только «Избранные стихи»[1], «Березовый ситец» и «Москву Кабацкую»:

…теперь вся в крови душа…

…Я одну мечту, скрывая, нежу,

Что я сердцем чист,

Но и я кого-нибудь зарежу

Под осенний свист.

«Чистоты сердечной» не удержал. В убийство или самоубийство, так или иначе – чорная гибель.

Далее идут чрезвычайно примечательные строки:

Ведь не осталось ничего

Как только желтый тлен и сырость…

…И меня по ветряному свею,

По тому ль песку,

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску.

Полюбить тоску. Есенин, как поэт, именно полюбил тоску и безнадежность. Раз появившись в его стихах, эта тема развилась, окрепла, овладела всем творчеством поэта и, наконец, им самим. И отказаться от нее он уже но может. Она чем то прельстительна для него; он ее, сам не всегда это сознавая, – любит.

Мир Есенину кажется неприветливым и чужим. Смерть – блаженный исход «к неведомым пределам» –

…Устал я жить в родном краю…

…Языком залижет непогода

Прожитой мой путь…

…И я уйду к неведомым пределам,

Душой бунтующей навеки присмирев…

С каждым годом, с каждым стихотворением, все темнее и неприятнее жизнь, все страшнее неизвестный преследователь:

И друг любимый на меня

Наточит нож за голенище.

Чорный враг – кажется Есенину – подстерегает поэта на каждом перекрестке его пути. И поэтому – что жизнь? Она не нужна и призрачна, хотя бы потому, что она более призрачна, чем тоска и отчаяние; вся жизнь – как дым.

Все пройдет, как с белых яблонь дым…

…Все мы, все мы в этом мире тленны…

…глупое счастье.

Радость жизни для Есенина – «дым». Поэтому смерть, гибель кажутся ему единственной реальностью.

И я, я сам

Не молодой, не старый,

Для времени навозом обречен.

Это – приговор самому себе. Этот приговор был бы несправедлив, если бы Есенин крепко и по-настоящему пожелал другого. Но этого сделать он не смог.

Он не сумел разглядеть той жизни, которая могла бы повести его по другому пути. А та жизнь, которую он видел, жизнь Москвы Кабацкой, жизнь в беспросветном разгуле – всякому, не только Есенину, показалась бы «дымом» и «тленом» – «ржавой мретью», как пишет Есенин в одном «кабацком» стихотворении:

Нет, уж лучше мне не смотреть,

Чтобы вдруг не увидеть хужева.

Я на всю эту ржавую мреть

Буду щурить глава и суживать.

И вот, щуря и суживая глаза, Есенин увидел только «продрогший фонарь», на котором в «стужу и дрожь» можно повеситься.

На московских изогнутых улицах

Умереть, знать, судил мне бог…

Необходимо отметить, что самый образ черной могилы, темноты, появился в стихах Есенина задолго до написания поэмы «Чорный человек».

Перед нами, например, сборник стихов Есенина «Березовый ситец». Достаточно просмотреть внимательно весь сборник, чтобы почти на каждой странице наткнуться на образы, из которых впоследствии должен вырасти Чорный человек.

Бродит чорная жуть по холмам,

Злобу вора струит наш сад…

Чорная жуть – это тот первородный хаос, который в последующих стихах постепенно примет