форму и вид Чорного человека, обличителя и преследователя. Недаром же, после «Чорной жути» сейчас же идет двустишие, выражающее самоосуждение, самобичевание.

Только сам я разбойник и хам

И по крови степной конокрад.

Тема смерти, как и тема самобичевания, живет в стихах Есенина давно. Чорный человек, читающий «мерзкую книгу», книгу над поэтом,

Как над усопшим монах,

еще не появился. Но в «Березовом ситце» читаем:

Каждый сноп лежит, как желтый труп.

На телегах, как на катафалке,

Их везут в могильный склеп – овин.

Словно дьякон, на кобылу гаркнув,

Чтит возница погребальный чин.

(Песнь о хлебе)

И все кругом рисуется поэту в мрачных кладбищенских образах:

Словно хочет кого придушить

Руками крестов погост…

Вся природа хмурится и почернела:

Вечер черные брови насопил.

Чьи то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил.

Разлюбил ли тебя не вчера?

(«Москва Кабацкая», Ленинград, 1924 г.).

(Кстати, в беседе со мной Есенин подтвердил, что надо читать «насопил», а не «насупил», как ошибочно напечатано в издании «Круга»). И вслед за этими «чорными» строчками такое нервическое всхлипывание:

Не храпи, запоздалая тройка.

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Упокоит меня навсегда.

Э. Крепелин[2] замечает о настроении больных Корсаковским психозом (сильная степень алкогольного психоза):

«Настроение у больных вначале бывает в большинстве случаев тревожное, позднее становится довольно безразличным, тупым, временами подозрительным и раздраженным…

Обыкновенно их расположение духа легко поддается стороннему влиянию и при случае переходит в поверхностную, слезливую чувствительность».

Действительно, Есенин легко впадает в слезоточивость, но довольно поверхностную, о чем говорит хотя бы сильная избитость образов и слов его под-цыганских стишков:

– Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый, облик милый,

Лишь одну не забуду тебя.

Это все из того же стихотворения: «Вечер черные брови насопил». Но вернемся к нашей основной теме.

Благодаря изначальной мрачности есенизма, так любы Есенину образы смерти, ночи, тьмы, так любо ему самое слово «мрак»:

…Нощь и поле и крик петухов…

…Кто-то сгиб, кто-то канул во тьму,

Уж кому-то не петь на холму,

Мирно грезит родимый очаг

О погибших во мраке плечах.

Утверждения момента жизни, радости, света – в стихах Есенина нет никогда. Иногда он робко сомневается:

Я не знаю – то свет или мрак?

Но сейчас же забывает о сомнительно мелькнувшем свете, и опять тут же: «лесная дремучая муть», а дальше – «мрак, тьма, ночь, смерть, чернота».

Иногда он истерически-настойчиво пытается уверить и самого себя и читателя:

О верю, верю! счастье есть!

Еще и солнце не погасло.

Но здесь же, в этом же стихотворении оказывается, что счастья, в сущности, никакого нет, а есть только «грусть» да –

Благословенное страдание,

Благословляющий народ.

Что ж, как его ни благословляй, оно страданием и останется!

А на следующей странице образ счастья окончательно развенчан и отвергнут:

…Вот оно, глупое счастье.

И понятно, что еще до наступления периода предельного отчаяния, периода «Чорного человека» – вся эта мрачность психики, усиленная и укрепленная соответственной поэзией, – дает себя знать:

…Скучно мне с тобой, Сергей Есенин.

…Или, или, лима Савахфани,

Отпусти в закат.

Все это мечты о закате последнем, о смерти. И самую жизнь хочет поэт сделать похожей на смерть:

Будь же холоден ты, живущий,

Как осеннее золото лип.

Не последнее ли отречение от жизни звучит в этом совете живому: «будь холоден, как мертвые осенние листья»?… Недаром же в конце книги «Березовый ситец» целый отдел носит заглавие «Мреть» (мрак, морок, мерцание). Первое стихотворение в этом отделе «Песнь о хлебе», в котором летние полевые работы (жатва) изображены, как настоящая «мреть»: здесь «убийство», «желтые трупы», «катафалки», словом – «погребальный чин» (цитату см. выше). Дальше – стихотворение о том, как «бродит чорная жуть по холмам» (о нем также сказано выше) и наконец, знаменитые заключительные строки последнего в этом отделе стихотворения:

Будь же ты во век благословенно,

Что пришло процвесть и умереть.

Те же «смертельные» покойницкие образы и настроения мы в изобилии встречаем в небольшой книжке Есенина «Избранные стихи».

…И не обмытого меня

Под лай собачий похоронят…

…Догорит золотистым пламенем

Из телесного воска свеча

И луны часы деревянные

Прохрипят мой двеннадцатый час.

Как будто дьячек вздумал стихи писать!

Панихидный справлялся пляс…

Замечательно, что не только собственное будущее поэта представляется ему похоронно-мрачным, но и будущее всего окружающего.

Почти в одних и тех же выражениях он пишет и о себе:

И меня по ветряному свею

По тому ль песку

Поведут с веревкою на шее

Полюбить тоску.

И про старую, обреченную на смерть корову:

– Скоро на гречневом свее

С той же сыновней судьбой

Свяжут ей петлю на шее

И поведут на убой.

И все животные у Есенина, в соответствии с его настроением, – жалостные, нездоровые, слезливые и умирающие (и корова, и лисица, и собака). Так Есенин, не сумевши найти жизненной радости внутри себя, не сумел увидеть ее и во внешнем мире. И так неприветливо, мрачно и страшно вокруг, что другого объяснения всему этому не придумаешь, кроме:

Запугала нас сила нечистая,

Что ни прорубь – везде колдуны.

А под конец жизни Есенина «нечистая сила» окончательно осмелела, вылезла из проруби, воплотилась в образе Чорного человека и в этом виде «запугала» поэта, в буквальном смысле слова, – до смерти. Но еще раньше везде чудилась эта смерть поэту:

В роще чудились запахи ладана

В ветре бластились (?) стуки