Ребёнок снова орёт. Ну, ещё бы. Эта толстая курица потакает каждому его всхлипу, из-за неё он точно вырастет бабой.

Муж откинул одеяло и с раздражением произнёс:

– Я весь день работал, и через четыре часа мне снова вставать. Ты можешь покинуть спальню с вопящим ребёнком? Вы мне мешаете.

– Подержи его только минуточку, я только возьму термометр и заберу его, – видимо, со страху за ребёнка Катерина плохо соображала.

Муж встал с кровати, включил телевизор и взял из её рук плачущего малыша. Ребёнок отвлёкся и притих. Мигом она кинулась в кухню, взлетела на табуретку, достала аптечку; из спальни внезапно послышался плач сына. Новый, пронзительный, на тон выше. Катерина ринулась к ним, – на лбу у ребёнка на её глазах надувалась красная шишка.

– Я нечаянно, – пробурчал Барин, вручая Катерине сына, – потянулся за пультом и двинул его об угол шкафа. Я нечаянно.

Слёзы застелили глаза матери; держа ребёнка в левой руке, правой она с обидой шлёпнула мужа по предплечью и вышла из спальни. Обиженный барин нагнал её в один прыжок и дал сдачи, – со всей силы залепил ей такой подзатыльник, что боль пронзила Катерину от затылка до подбородка. Она охнула, пошатнулась и села на пол, ещё крепче сжав больного ребёнка, который вдруг вновь замолчал, уставившись на отца блестящими от слёз чёрными глазками.

В его подзатыльнике для неё было больше, чем обида и боль. В этом ударе она почувствовала безысходность, будто гитлеровский солдат в белорусской деревне толкнул её в спину, – сцена, которую она видела когда-то в кино. Потому, что такое, конечно же, могло случиться только в кино. С ней и её сыном такого произойти не могло.

Прошло несколько дней. Антибиотики сделали своё дело, ребёнок поправился. Катерине стало вдруг безразлично, что было после удара, и что после него, – хорошего, плохого. Их совместная жизнь потеряла всякое значение и смысл. Это удар заставил её онеметь, она просто застыла от ужаса, настолько он показался ей вероломным. Ей было жаль себя и обидно за их малыша. Катерина много раз пыталась оправдать Барина, а точнее даже – оправдать себя в том, что время идёт, а она никуда не уходит от человека, который влепил ей жестокого подзатыльника, когда она на руках несла его больного ребёнка. Но, найти оправдания не удавалось, поэтому, вся её любовь к Барину прошла, как рукой сняло. Теперь она жила с ним потому, что так, ей казалось, было правильно. Мама, папа и сын под одной крышей. Но, правду говорят те вороны, что каркают – ударил один раз, ударит и второй. Прошло некоторое время, и Барину представился повод ещё раз продемонстрировать свою несдержанность и скверный темперамент. Он залепил Катерине порядочную затрещину, поранив ей нос своим массивным перстнем. На этот раз оправдать его было гораздо легче: он постоял за свою веру, решила она, так как ударил её за то, что она возражала против обучения их сына в католической школе.

Возможно, некоторые даже похвалили бы его за этот поступок. Многообразие человеческих реакций на агрессивное поведение в семье удивительно. Когда говорят, что муж бьёт женщину, сегодня мало, кто посочувствует. Некоторые скажут, мол, это нормально: мой муж – тоже не сахар, вчера, буквально, меня за волосы оттаскал. Другие ответят, – и ты его бей, чтобы не распускался. Ещё бывает реакция возмущения жертвой – «это как же надо было довести такого классного парня, чтобы он полез с кулаками!» Увы, насилие является нормой в очень многих семьях. Впрочем, насилие без свидетелей – это просто несчастный случай.

Рудольф Клаус

В коротком письменном обращении к братьям и сёстрам во Христе архиепископ Стэнли принёс свои глубочайшие извинения, прося прощения за сексуальное насилие, причинённое католическими священнослужителями штата самым уязвимым и беззащитным прихожанам – детям от трёх до семнадцати лет.

Сухие, скупые строки архиепископа оставляют много вопросов у читателей этого обращения. Святой отец пишет о том, что много работы уже проведено в этой связи, например, обнародован список из семидесяти семи католических насильников, надругавшихся над детьми. В списке – имена и фамилии людей в рясах, названия церквей, в которых они служили и насиловали, приблизительное количество жертв каждого. Приблизительное – потому, что далеко не каждая жертва может открыто признать, что её или его изнасиловал священник, непорочный человек, призванный оберегать и приближать к Богу. Одни просто молчат, другие винят себя, третьи просто гибнут, не сумев этого пережить. В материалах, обнародованных церковью, конечно же, нет ни слова о разорванных сфинктерах, травмах прямых кишок, разрывах влагалищных сводов, повреждениях мочевых пузырей. Да и у полиции таких документов раз, два и обчёлся, – после секса со священниками дети не шли к медицинским экспертам, большинство из них скрывало свои чудовищные, недетские травмы.

На страницах церковных докладов есть описания жизней святых отцов до и после разоблачения их страшных преступлений, но нет ни одной страницы, приводящей такой простой и отрезвляющий факт, как количество самоубийств среди жертв сексуального насилия католических священников. Двадцать процентов. Каждый пятый не смог этого пережить. В отчёты церкви эти цифры не попали, зато известно, кто из священников реабилитируется и восстанавливает силы в комфортабельных калифорнийских пансионатах.

Архиепископ писал, что святым отцам нужно время, комфорт и покой, чтобы осознать трагедию произошедшего и восстановиться для полноценной жизни. Он просил прощения за насилие, но забыл извиниться за утрату доверия к людям, интереса к жизни, веры в Бога. Он не упомянул ни одной искорёженной жизни, не счёл нужным извиниться за ненависть родителей к Господу нашему, Иисусу Христу, который смотрел с вишнёвых настенных крестов на то, как его служители надругаются над их детьми, и не защитил.

Сосед Барина и Катерины, Рональд Клаус, был опрятным, доброжелательным стариком лет семидесяти, из рабочего класса, – изрядно загоревший в своём огороде американец немецких кровей. Он нередко заходил, то с миской зелёного горошка, то с пригоршней садовой земляники. Катерина приглашала его за стол, и он всегда соглашался, пил с нею чай или кофе, любил блины с клубничным джемом. Как-то он увидел, что сын Катерины играет в саду с паровозиками, и в тот же день пришёл к ним, держа в руках локомотив с надписью “Santa Fe” от замечательной старинной железной дороги.

– Я достал игрушки своего сына, глядя на твоего малыша, – сказал Мистер Клаус, посмотрев на Катерину из-за тонких очков в красивой серебряной оправе. В них он был похож на Доктора Айболита, но без бороды и усов.

– Локомотив я принёс, а саму железную дорогу надо ещё довести до ума, кое-что подсоберу и подарю твоему пончику на Рождество. Он обрадуется, – произнёс Мистер Клаус, опустившись на стул в кухне. Он бережно поставил локомотив на стол и погладил его рукой. Катерина села рядом. Прочитав в её глазах вопрос и опередив его, старик сказал:

– А у меня нет, и не будет уже внуков, никогда. Мой единственный сын мёртв, – он говорил глухим, твёрдым голосом, не свойственным ему, – ты знаешь, я виню себя в том, что его больше нет. Зря я назвал его Рудольфом, я много раз сожалел об этом. Видишь ли, в нашей семье существует многовековая традиция называть сыновей именами, начинающимися на букву «Р». Рональд, Румперт, Ричард, Рейн – все были, а Рудольфа, до него, у нас в роду и не было. Когда он был маленьким, мне очень нравилось это имя, казалось, что оно ему идёт. «Рудольф» означает «красный волк» в переводе с древнегерманского, это имя лидера, победителя! – мистер Клаус потряс жилистым кулаком прямо перед носом Катерины, – но, наш Руди не был сильным. Он рос тихоней и неженкой, тянулся к матери, хоть я и просил её не слишком баловать сына. Когда пришло время идти в школу, оказалось, что детям он совершенно не нравился. Они дразнили его, потешались над ним. «Рудольф Клаус» показалось им смешным именем. Вроде как тот красноносый олень из детской сказки про Санта Клауса; за сыном привязалось прозвище «Красный нос». Вот уж не думал, что моего мальчишку, красавца и умника, будут дразнить в нашей католической школе, где и дети-то все были нам как родные. Ладно, если бы он был толстым или там рыжим, хромым ли кривым, или ещё каким, – дети жестоки, они не терпят дефектов в своих товарищах. В нём же не было изъянов, он рос красивым, ладным мальчиком. Но, наверное, это было лишь видимостью, а слабость была у него внутри. Дети это чувствовали, они намного более чуткие существа, чем мы. Одноклассники обзывали его, подкладывали ему в ранец мёртвых цыплят и прочие мерзости, швыряли в него камнями, подсторожив после занятий. Уж чего только моя жена не делала, чтобы только помирить его с этими детьми. Она и плакала, и ходила к родителям, и полицию вызывала, и подкупить их пыталась, то игрушками, то сладостями, всё без толку. Руди было очень тяжко это переживать, он забивался на чердак и проводил там целые дни, играл в свои паровозики и читал. Отправлять его в школу каждое утро было событием не из приятных. Он плакал и умолял, и кричал, но куда от школы денешься? А учился он вполне сносно, особенно математика у него хорошо получалась. Вдруг он воспрял духом, это пришло так же внезапно, как и исчезло потом. Какое-то время он вдруг стал подниматься сам по утрам, собираться в школу, бежал туда без слёз. Мы с женой и поверить не могли в это, просто вне себя были от радости. Вот, думали, Господь услышал наши молитвы. Даже расспрашивать его боялись, но он сам как-то обмолвился. Сказал, мол, отец Гэндроу понимает его, как никто другой. Уж так мы были рады с женой, я передать не могу, так благодарны пастору. Жена и пекла для него, и варенья варила какие-то; он же всё принимал с большим достоинством. И вдруг опять, – как чёрной тучей накрыло. Руди стал ещё грустнее и совсем замкнулся, так мы прожили ещё несколько трудных лет. А за две недели до его пятнадцатого дня рождения наша жизнь и вовсе закончилась, – мы потеряли своего Рудольфа. Он просто ушёл в школу и не вернулся. Оказалось потом, что и в школе его не видели.