Проводив Каца, Егор решил подышать свежим воздухом (той ночью на улице можно было нормально дышать), а то в «Мельнице» — сами понимаете, после такого застолья…

Егор жалел, что не успел сказать отцу о желании заниматься кафе. Возвращаясь, он смотрел на «Мельницу» со стороны и думал, что теперь почему-то ему все равно, кто будет ею управлять, ни желания у Егора уже не было, ни обиды.

Старший-старший не спал. Тискал и мял Галку за стойкой. Галка пьяно стонала и вяло отнекивалась. Старший быковато сопел и безвольно мычал, что он «теперь здеся главный».

Егор грохнул дверью и, уронив стул, прошел в кухню. Сопенье и стоны приостановились, а потом — снова, правда, немного менее форте, но зато аллегро нон троппо. На кухне сидела Татьяна и, уставившись перед собой, уныло курила. Увидев Егора, кисло улыбнулась, пыталась метнуться к посуде, но Егор махнул рукой, и она грузно осела.

— Ой, Егорка, жалко батьку твоего как… Такой мужик был…

— Ладно тебе… Чего теперь… Тань… Налей-ка мне водки… стакан.

Татьяна налила, сама тоже выпила, потом уложила парня от доброты и жалости прямо на кухне, на кушетку, укрыла старым пальто, а сама помыла посуду, прибрала — хозяйственная баба, хорошая…

Утро было туманно-седое. Фима Кац не любил такие утра. В Одессе на Пятой авеню Большого Фонтана, где Кац прожил красивую часть жизни, часто бывали туманы. Осенью. Тогда он их обожал. Они означали, что почти целый год поблизости не будет назойливых приезжих детей с их противными криками, не будет потаскух и тупых торгашей с их ублюдочным менталитетом.

В такие осенние туманы Фима всегда кайфовал. В Одессе. В Москве никогда. Потому что с наступлением туманов в Москве не исчезали ни дети, ни девки, ни торгаши. А может, не поэтому, а потому, что осенний туман в Одессе и такой же туман в Москве — это две большие туманные разницы. Или потому, что в Москве нет берега моря, куда можно податься в туман, чтобы, бродя по влажному песку Аркадии или Дельфина, высматривать блеклые корабли на рейде, полускрытые как бы целлофановой пленкой, почти такой же, что постепенно, дюйм за дюймом покрывает прошлую жизнь старого сейнера по имени Кац, уже тихо стоящего на рейде в ожидании последнего рейса. Да… Хотелось красивого еврейского счастья, гула, огней и аплодисментов, а получил Москву, место в нотариальной конторе, геморрой и утра туманные и седые и абсолютно бессмысленные — в точности похожие на лица ментов и зэков нечерноземной Одесской губернии, а также многих других областей нашей бывшей отчизной страны.

Был Фима тем утром взволнован. Даже опрокинул чашку с чаем на своего рыжего кота Соломона. Хорошо хоть, чай уже остыл, пока Фима собирался его выпить.

На самом деле Кац точно знал, что ждет Егора по завещанию папы. И если бы он был моложе, а значит, смелее, он подделал бы без сомнений эту шизанутую волю отца. Потому что не терпел Фима свинства и несправедливости. Все это правильно, про блудных сыновей и так далее, но не в реальной ведь жизни, или уж, по крайней мере, избирательно как-то, со смыслом, а то…

Неужели Мельник не понимал, почему зачастили к нему его старшенькие? Понимал. Что младший всегда был тут, рядом, тоже понимал? Понимал. Так какого рожна? Быть все время рядом, тихо и незаметно, — и получить в наследство кота! Боже ж мой!.. А этим — и «Мельницу», и транспорт, и квартиру трехкомнатную! А пацанчику — трошки денег в банке, куцую долю в «Мельнице» и кота. Потому что он, видишь ли, всегда его кормил. Муку он не молол, хлеб не пек! Так, что ли? Да он управлял бы «Мельницей» лучше всех этих больных на всю голову! Он вообще, несмотря на застенчивость, очень не прост, он будет большой человек, нужен только шанс, один только случай.

Нет, это надо быть только поцем, только поцем (царство ему небесное), чтобы так распорядиться имуществом, или надо иметь особые основания. Да, это будет очень трудно, очень трудно будет читать вслух такое завещание. Очень трудно. Особенно вслух.

В результате тяжких раздумий (и вспомнив прощальный разговор с пареньком) Фима пошел ночью в контору и переписал-таки там завещание. Все равно подлинное он составлял собственной рукой под диктовку. Там от Мельникова только автограф остался, который для Фимы препятствием быть не мог — сколько подписей, портретов и водяных знаков подделал Кац на Молдаванке и Малой Арнаутской в золотые годы второй волны порто-франко! Это ж не в сказке сказать…

Состряпал он новое завещание в узком кругу настольной лампы, нарисовал аккуратную подпись покойного, заверил, определил бумагу в стандартный конверт, а конверт сунул в верхний приоткрытый ящик стола, такой с ключиком; ящик плотно закрыл, ключик несколько раз в замке повернул и повесил на связку, отыскал на связке ключи от конторы, вышел, запер, вернул связку в карман и ушел домой засыпать.

Наутро Фима встретился в конторе с младшим и старшим Мельниковыми средний, как вы помните, затерялся среди семи холмов на отцовском «козле». Старший надел свой лучший костюм десятилетней давности и немного стеснялся из-за вчерашнего, смотрел в пол, но Фима был великодушно радушен. Егор заметно нервничал. Он не подумал как-то особо одеться для похода сюда и был в тяжелых побитых ботинках, широких штанах, пего-синем свитере с дырками и военной защитно-выцветшей куртке. Теперь из-за своего вида ему было немного неловко. Он старательно прятал в карманы красные обветренные руки и смотрел за окно.

Ободряюще улыбаясь, Фима солидно открыл ключиком стол, выдвинул ящик и увидел… два одинаковых конверта.

В такие моменты понимаешь, что судьбу обмануть нелегко. Конверты-близнецы лежали рядом, насмехаясь над Кацем глумливыми рожами какого-то бездарного клоуна. Фима вспомнил, как покупал пачку конвертов и не хотел брать эти, из-за марок, да к тому же клоунских, но ему было очень лень идти куда-то еще, а девушка в киоске мило щебетала и хвалила эти идиотские рожи, почему-то называя их арлекинами.

Фиме показалось, что клоуны подмигнули ему по очереди и раскрыли размалеванные рты в идиотическом смехе. «Не люблю негров и клоунов…» медленно подумал нотариус. Старый склеротичный идьёт! Как же можно так облажаться?! Хренов Германн. Это он думал.

Пауза становилась неправильной. Старший Мельников перестал разглядывать пол и пытливо смотрел на нотариуса. Фима решил рискнуть. Вынул наугад один из конвертов, вскрыл его тонкими узловатыми пальцами, стараясь поменьше дрожать, прочел завещание вслух, потом достал из кармана матрасик нитроглицерина, выдавил сквозь фольгу и положил в рот маленький полупрозрачный шарик, будто сделанный из стекла… Вся эта жизнь — из стекла… Откуда это? И к чему эта глупая мысль?..

Через три дня Фима Кац умер от кошмарного сердечного приступа. Врачи констатировали разрыв сердца вследствие обострения ишемии.

А Соломон ушел. Рыжий кот Соломон, который любил тихими вечерами слушать, как Фима рассказывал ему сказки Андерсена, Шварца и прочих гениев, тут же многое на ходу сочиняя. А иногда — вот досада — кот обижался на старика из-за всякой фигни.

Похороны были скромными, без оркестра и пьянки. Положили нотариуса неподалеку от Мельника. День был дождливый и ветреный. Деревья шумели верхушками, не было видно ворон, где-то далеко-далеко кричали чайки, а в могиле плескалось мутно-коричневое мелкое море. Так отправился в последнее плавание старый нотариус Кац, который всю жизнь хотел стать другим человеком.