В кафе и за хлебом люди стали ходить существенно чаще (особенно по вечерам) и даже приезжали из соседних районов. Вскоре одна местная поп-знаменитость федерального масштаба сняла около «Мельницы» 3D-клип, после чего посидеть за столиком заведения Мельника стало нормальным делом молодежи едва ли не всей фёрстпрестольной. «Мельница» стала модным местом, несмотря на территориальный идиотизм.

Ну и хватит о «Мельнице». Поговорим о семье. Матери у Егора не было. То есть не то чтобы ее не было совсем — когда-то она, говорят, была, но давно, еще до его рождения. Отец на вопросы о матери отвечал грубовато: мол, преставилась и похоронена неведомо где, в тридевятом царстве; добрые люди, соседи, по-своему понимая молчание Мельника, сплетничали насчет побега с любовником и прочих подобных вещах; это все были слухи, толком же никто ничего не знал.

Егор даже фотографии своей матери никогда не видел — не было в доме ни одного ее изображения. Братья вели себя, как отец, — отмалчивались или крысились и умолкали, если даже за минуту до этого были похожи на Цицеронов.

Братьев у Егора было двое и оба старшие: один на семь лет, другой — на пять. Старший-средний — полненький лысоватый брюнет — жил по понятиям, старший-старший — высокий и узкогрудый, с большим выпуклым лбом — понятия не имел, как надо жить, и работал сначала мелким инженером на крупном заводе, а потом крупным инженером на мелком заводе.

Что интересно — когда дела у отца на «Мельнице» завертелись, оба брата незаметно подтянулись поближе и зачастили на огонек: то папу проведать, то о себе рассказать. Ну и, понятно, им, как всяческим блудным, оказывал батяня почеты и уважения.

Егор не то что переживал или не одобрял таких изменений в семейственной жизни, не то чтобы ревновал, но было ему как-то обидно. С отцом отношения натянулись. После Егорова новаторства Мельник стал вроде больше прислушиваться к младшему, больше поручать ему дел. Егору это понравилось. Он стал фантазировать, как бы сам управлял «Мельницей», когда отцу все это вдруг надоест. А тут — братья. Егор, понятно, насупился. И отец к нему охладел. Так казалось. Да так и бывает. Вспомните дурного теленка. А может, что-то другое сыграло. Например, мнение братьев.

Братья на Егора реагировали кисло, считали раздолбаем и тюфяком. Внешне относились нормально, но прежде всего блюли свои интересы. Когда речь заходила о том, чтобы поделиться или помочь, становились братья как тролли под солнечными лучами из сказки про хоббитов — твердокаменными. Но в целом относились неплохо. Выпить там, языки почесать, уму-разуму поучить, по-родственному.

Егор своих братьев любил. Несмотря на их полную и не раз доказанную ублюдочность. Чувствовал, что не чужие, и закрывал глаза на фальшь-лицемерие, которые проявлялись у каждого по-своему.

Средний, скажем, был пафосен и дидактичен, напирая на желание Егору добра и предлагая брать пример. Он в совершенстве владел феней и любил это подчеркнуть. Помогать не любил принципиально, считал, что настоящий мужик должен быть «селф мэйд мэн».

Старший-старший был с Егором помягче, в основном сетовал на судьбу и умолял не повторять его ошибок, по крайней мере — не жениться так рано. Любил цитировать «писателя Андрея Балконского»: «Никогда не женитесь, мой друг…» И добавлял: «Сильно рано. Так он Безухому говорил». И поднимал указательный палец. Как отец. Шутил, таким образом, интеллигентно.

Оба врали, и Егор это знал. И оба чего-то хотели. Этого Егор не понимал и просек значительно позже, когда уже ничего нельзя было поправить. В целом же (если не считать злых подколок насчет тяжкой творческой доли Егора) отношения между братьями были довольно теплыми, и отец никак не мог нарадоваться, глядя, как его могучая поросль задушевно балагурит в прокуренной «Мельнице».

Долго ли, коротко ли, а настали для Федора Мельникова тяжкие дни. Какая-то падла засадила ему финку в бок, когда поздним вечером прогуливался он с работы домой.

Говорили, что вернулись посчитаться те урки, которых шуганули за порчу стекла. Похоже, крепко им тогда досталось и обидку они затаили конкретную. А может, еще кто решил поквитаться — неясно. Факт, что наутро трое братьев встретились в Склифе, где несчастный отец лежал в реанимации.

Врач, увидев не слабонервных родичей, а троих здоровых парней, напрямую выложил, что дела у мужика хреновенькие, серьезно задеты жизненно важные органы, большая потеря крови и, несмотря на несомненные достижения отечественной медицины, заказывать музыку будет самым правильным делом; в крайнем случае, отказаться можно всегда, пока не проплачено, но такая вероятность весьма и весьма маловата, то есть, скорее всего, платить придется за все, потому что еще день-два, и ожидает Федора Ильича летальный исход. Для тех, кто не в курсе: к полетам этот термин — letalis exitus имеет прямое и тесное отношение. Ибо со смертью душа человеческая, говорят, моментально отлетает из тела.

Отца хоронили в ноябре. В начале. День был то солнечный, то прохладный. Главное, хорошо, дождя не было, иначе хоронить пришлось бы, как на лыжах. Да и в воду опускать — жалко. Отец все-таки, хоть и покойник. В общем, сухенько было, чистенько, солнышко вопли распускать не давало.

В вопросе похорон по-христиански братья проявили единомыслие. Никто из них рьяно верующим не был, но когда местные старухи заголосили про отпевание, братья без лишних слов собрались и поехали договариваться.

Священник попался старенький, толстенький, с широкой седой бородой, белыми волнистыми волосами, добрым лицом и веером морщинок около глаз. Очень был похож тот старичок на Санта Клауса, только одежда другая. Звали его протоиерей Николай, так старухи сказали.

Отпевали в церкви, там же и гроб закрывали. А забивал один из приходских дуриков, с паперти. В результате нормально заколотил, добросовестно.

Как попрощались родственники да крышку положили поверх, взял он молоток, потом ручищей, похожей на кусок сухой потрескавшейся земли, перекрестился на алтарь, тщательно, со значением, пробормотал что-то и приступил. Сначала ничего, а потом один гвоздь мимо пошел, он его обратно выбил (пришлось чуть-чуть крышку приоткрывать).

Поп кадилом бренчит, хор прихожанок вяло так блеет, все спеться не могут никак, а этот крышку оторвать пытается и гроб приподнимает вместе с крышкой да постукивает днищем о табуретку. Ну, бред!

Именно тогда Егор увидел отцовское лицо. Через щель. Дурик гробом трясет, батюшка кадилом звенит, ладаном пахнет, прихожанки жалобно блеют, какая-то женщина посторонняя плачет, горькими слезами обливается, голову ладонями сжала. Ну и мудрено ли, что Егору почудилось, будто отец его покойный нахмурился и губы поджал, так, словно гаркнет сейчас, как при жизни бывало: «Вот ведь безрукие!.. Встать помочь, что ли, вам?!» Егор быстро вышел из церкви и закурил; руки тряслись и плакать хотелось, навзрыд, уткнувшись в отцовскую грудь.

Минут через пять отца вынесли. Заколоченного. Женщина и дурик с виноватым лицом проводили гроб до автобуса, но на кладбище не поехали, остались стоять в воротах и уменьшаться.