Он начинал себя жалеть. Пожалуй, и завыть бы мог. От досады. Но вдруг вспомнил ту девочку. Перерыл ящики, отыскал старый блокнот и тот рисунок. Вроде есть сходство, только чего-то неуловимо важного не хватает.

Как-то в январе зашел в «Мальчик-с-пальчик» выпить вина, потрепаться с кем-нибудь (хотя это мечты-несбывайки о легкости вращения в мире), сел у барной стойки, стал рисовать в блокноте — по привычке, — и вдруг…

Дыхание перехватило, с первой секунды захотелось обнять ее нежно, осторожно, одной рукой обвить талию, а другой, словно гребнем, проникнуть сзади в мягкие волосы цвета красного дерева, от шеи к затылку, и так замереть, закрыть глаза, вдохнуть пряный запах, и все — не дышать, прижаться всем телом, и ничего другого не делать — главное, не отпускать. Такое состояние не опишешь. Первое слово тут — нежность. Когда женщина — не бутылка для твоей пробки, не ножны для твоей сабли, не дупло для твоего дятла, не борщ для твоего перца. Обнять, чтобы прикоснуться максимально всем телом… как же слова неуклюжи! — а в груди ликованье растет, и волнами… а счастье переполняет и готово превратиться из неуловимой субстанции — в смех, в легкий, свободный, неяркий, негромкий… тихий, как тихий плач, как старичка Стинга песни… Или Грима Лавэя… Девочка моя… Не твоя она девочка. Да и не знаешь ты, кто она. Друзья (слышал) называли ее Сашей. Некоторые — Принцессой. Но это, собственно, все, больше никакой информации. И вообще, ничего с ней не ясно. Хотя нет, ясно, что чувства эти — без толку. С чего это ты размечтался?.. К ней просто так не подкатишь — не того кота птичка.

Принцесса… Хорошо, хоть портрет ее есть — успел набросать карандашиком. Вот и любуйся теперь. Вот и радуйся. Глаза только не совсем получились: темно-синие они на самом-то деле, с игривой улыбкой на дне. Увидеть еще один раз. Хотя бы. Полжизни отдать.

Полгода назад вернулась мода конца прошлого века. Правда, теперь все стало еще шире, еще уже, еще короче, еще длиннее, еще ярче, еще сдержанней, еще искусственней, еще натуральней.

По улицам рассекали девчушки — в дешевых роликовых кедах, в полуснятых отвислых штанах, с голыми пупками, в маленьких-юбочках-беленьких-трусиках, «парашютках», топлесных майках — разные. И у всех — ножки, ручки, губки, грудки, попки — наружу, все, что есть, все наружу. И никакой внутренней жизни в глазах. Они издевались.

Вернулся. Купил безникотинных сигарет и две банки пива. Не разуваясь, в прихожей, высосал банку до дна, набрал Ларкин номер, но ви-фон лыбился приветливой гримасой Мультика-фон-оператора.

Мультик с глупой улыбкой тянул кабель к номеру Ларки. Мультик громко сопел, выбивался из сил, ви-фон вяло гудел, а у Ларки в квартире наверняка истерично пищал такой же, не понимая, насколько Егору нужно, чтобы она сейчас коснулась игривым пальчиком заветной кнопки и высветилась на мониторе. Мультик на экране все еще пытался тащить толстый кабель, но сил не хватало. Вспомнил: Ларка отдыхает в Крыму, давится медом вместе со своим новобрачным мужем. Отключился. Мультик облегченно вздохнул и снова заулыбался. Набрал еще два номера — никого.

К своим двадцати пяти Егор Мельников мало что в жизни усвоил. Был он слегка приторможен, инфантилен и доморощен, привык идти на поводу; решения за него часто принимал кто-то другой: в детстве — отец, учителя или братья, в институте — преподы да друзья-недоноски; на работе — кто пошустрей, кроме начальства, понятно.

Надо сказать, такой расклад не очень устраивал Егора, в глубине души чувствовались другие возможности, другие желания и другие способности; в редких одиноких мечтах грезилось ему нечто такое не очень определенное, но свое и крутое. В мечтах. А реальность ползла по протоптанной тропке, и Егор ее не подгонял, ничего не искал — что судьба принесет, то и ладно. Иногда Егор понимал: вряд ли эта самая судьба приберегает лакомые куски для таких тормозюров, как он; поразмыслив, осознавал: надо напрягаться, пыхтеть, чтобы получать не корки, а калачи. Но самолюбие льстиво нашептывало красивые метафизические отмазки, и Егор быстро успокаивался, так и не постучавшись толком ни в одну дверь, более труднодоступную, чем вход в дневное метро.

А еще Егор панически стеснялся себя. Внешних оснований для этого не было: вырос он выше среднего, лицом был вполне, волосы имел редкого пепельного оттенка, а глаза — серые и не пустые, с ироничной усмешкой. Дома, один, Егор был крут, как Джеймс Бонд, но стоило появиться на людях — всё: становился тише травы, ниже воды. Иногда, выпив алкоголя, Егор мог вести себя по-другому, но окружающие реагировали скверно, и со временем пришлось научиться контролировать себя даже пьяного в дым.

Честно говоря, несмотря на приступы самонедовольства, до поры до времени внешне вялая жизнь не напрягала Егора совсем либо напрягала слегка, и лишь незадолго до начала безумных событий он стал все чаще задумываться и комплексовать. А после неожиданной смерти отца, под крылом которого тихонько дремал с самого детства и до окончания института, Егор испугался всерьез понял, что больше в этой жизни на хрен никому не нужен и теперь может рассчитывать только на себя одного. Но беда-то как раз в том, что на этого типа рассчитывать было глупее всего.

Как бы поточнее описать его тогдашнее состояние? Были оттенки. На их фоне одна мысль мелькала чаще других. Даже не мысль, а желание. Он слышал, что если лечь в теплую ванну и аккуратно вскрыть вены, то можно быстро и безболезненно умереть. Думал он об этом все чаще и был уверен: если не поступит вскоре от судьбы какой-нибудь свеженькой почты, то останется принять цветную ванну, как ни мерзко это звучит. Не мог Егор жить без опоры, а положиться ему, как известно, было теперь не на кого. На кота разве что. Вот прикол.

Иногда Егор внимательно смотрел на кота своего и думал: хорошо бы самому стать котом: проснулся как-нибудь утром, а ты — кот. И никаких у тебя проблем, никаких забот, трудностей никаких — ничего не надо преодолевать, ни с чем не нужно бороться, лежишь себе, мурлычешь да жмуришься, лапки сложив, как первоклассник за партой.

Совсем скис Егор. Мало того что отец перед смертью сказал страшные вещи, так теперь еще с работы поперли. Чувствовал себя Егор уволенным не с работы, а прямо из жизни. Это все и рассказывал он коту, перемещаясь бессмысленно по квартире и то злясь, то впадая в сонливость.

После ванны Егор натянул длинные шорты и любимую серую майку, взял книжку, уселся в кресло перед телевизором и присосался к оставшейся банке пива; посидел, полистал, посмотрел картинки на бумаге и в ящике, осоловел…

В комнату вошел кот. Сделал несколько наглых шагов по ковру, остановился, завалился полусидя на поясницу, задрал в потолок длинную кроличью лапу, полизал в мохнатом низу. Потом поднялся на задние лапы, облокотился о кресло, принял абсолютно человеческую позу, внимательно посмотрел на хозяина ярко-желтыми черешнями глаз и лениво сказал, изящно помахивая пушистым хвостом… Однако прежде чем излагать события, не будет лишним рассказать предысторию.

Если честно, отец Егора был не совсем мельник. Точнее, он вовсе не был мельником, он держал маленькую частную хлебопекарню и еще меньшую «Булочную», которую окрестные жители прозвали «Мельницей».