Незадолго до отъезда отец Николай подошел почему-то к Егору и спросил, носит ли он крест. Егор не носил. Тогда батюшка вынул из недр своего широкого облачения большой медный крест на черной тесемке. «Носи, старайся не снимать никогда. Хоть и неказистый, а настоящий». Егор поблагодарил и хотел было сунуть странный подарок в карман. Но, немного подумав, надел на шею и спрятал под майку.

На поминки приехали в «Мельницу». Батюшка, правда, когда напутствовал, еще в храме, советовал, чтобы не пили: пьют-то как правило для веселья, а какое тут веселье — неизвестно, что с душой покойного будет, душа, она, дескать, освободилась от всего земного, понимает: все это лишнее; не стоит ее травмировать, пока она рядом с нами находится. Старший-средний услыхал конец разговора и решил поучаствовать.

— Это в смысле, ее жаба задушит, типа? Да?

— Что-что?… А… знаете, никто ведь точно ничего не скажет. Может быть, ангелы поднимут ее на крыльях и вознесут к Богу. Будем уповать и молиться.

Священник попрощался и ушел в алтарь.

— Баран ты, — наехал старший-старший, — тебе дело говорят, а ты выдрючиваешься. Ща нажрешься и беспредел устроишь. Кому-нибудь морду набьешь. Или начнешь эту… как ее… «стрелку» свою забивать. Ну и что? Вот тебе и поминки. А ты представь, каково сейчас бате. Там. Откуда ни одна душа не возвращалась, блин. Может, его там черти мучают или еще что. Мытарства всякие. Чё мы об этом знаем-то? А раз человек говорит — поп в смысле, значит, в курсе. Конечно, мы привыкли, что без водки ничего не делается. Но это неправильно. Можно и без водки. Тем более поминки. Как ты не понимаешь-то, брат?

— Да пошел ты…

Народу в «Мельницу» пришло до ядрени хрени. В основном пожрать на халяву. Сразу водку пооткрывали, стали за усопшего пить, не чокаясь. Старший-старший за покойника и детей его сирот упился в такую помойку, что одному почетному гостю морду пытался набить, а когда не получилось (оттащили), стал с ним «стрелу» забивать, типа — разборки. А тот — просто старый еврей преклонных годов, щуплый, сутулый, хромой, с носом как баклажан, какие там стрелки-белки. Помирить не помирили, но кое-как устаканили ситуацию. Скоро старший-старший заснул тут же, под стенкой. Старший-средний весь день мирно сидел — пил, правда, но втихаря. Потом расплакался, уже к вечеру ближе, к ночи. Егор его успокаивал.

В конце концов старший-средний распсиховался, стал «волыной» махать, обещал всех паскуд-докторишек грохнуть, а заодно и ментов поганых, за то, что родителя его не уберегли. Один раз пальнул-таки в пол, да так сам удивился, что из «Мельницы» выскочил, оседлал отцовского «козлика» и дернул. Мельник завел себе как-то давно допотопный «уазик» для всяких хозяйственных нужд, и, естественно, называли его все «козлом». Ну вот… Выбежал, значит, Мельников-средний и ускакал на «козле». Месяца два их обоих не видели.

Весь этот вечер Егору не давал покоя последний разговор с отцом. За день до смерти отец позвал Егора в палату и, захлебываясь дыханием, сипло рассказал нечто, похожее на бред умирающего.

Смысл дошел позднее, а тогда, в белой комнате со сплетениями мягких трубок, кислородными кранами, нагромождением бутылок и электроприборов, Егор просто смотрел на этого полузнакомого осунувшегося человека, в котором с трудом узнавал отца.

Мельников-старший почти не шевелился. Егор с удивлением обнаружил, что у отца светло-серые глаза — как-то особо они выделялись теперь на бледном лице, — а еще седые лохматые брови и одна рассечена белым, давно зарубцованным шрамом.

Егор смотрел на отца осторожно, словно боялся взглядом обидеть или сообщить что-то лишнее, и слушал (как тогда казалось) одни интонации. И они ему не понравились. Мельников-старший говорил о жене. И о сыне. Четвертом. Точнее, о третьем. Который родился в один день с Егором, чуть раньше, и прожил только несколько жутких минут.

Мельник не хотел третьего сына, считал эту позднюю беременность прихотью жены. Но женщина только загадочно улыбалась и спокойно плавала по квартире тяжелой перегруженной лодкой. Незадолго до родов выяснилось, что есть легкая патология. Супруги не слишком обеспокоились — третий раз рожать, всяко бывало. А тут еще накануне жена пришла домой страшно напуганная. Мельник никак не мог выяснить в чем дело, но она сказала только, что видела на улице страшную аварию.

Когда первый из мальчиков-двойняшек скончался, жена потеряла сознание и больше в него не приходила.

Долгое время после этой неожиданной смерти Федор Мельников ненавидел младенца, ненавидел любимую жену, которая удумала рожать на старости лет, ненавидел старших детей, ненавидел себя — за все, — ненавидел врачей и счастливых мамаш, суетливых отцов, коляски, детские площадки, качели и кладбища.

Он постарался забыть, где находится могила жены и умершего сына-близняшки, уничтожил все фотографии, внушил старшим детям, что у них никогда не было матери, — это нетрудно в столь мелком возрасте. Егору он вообще никогда ничего не рассказывал, а посторонним, напиваясь, предлагал на выбор разные версии судьбы своей женщины, матери этих детей.

Егор не знал, как теперь жить. Ему хотелось, чтобы новое оказалось бредом, путаницей воспаленного мозга. В конце концов он почти уговорил себя, что так это и есть. К тому же братья, даже пьяные в лежку, таращились на него удивленно, словно стараясь понять, когда именно у Егорки поехала крыша.

В общем, осталось это где-то в глубине, стучало еще одним, вдруг пробудившимся сердцем, но наружу не вырвалось — Егор был сыном своего отца и, похоже, умел забывать что хотел. Правда, первое время, и особенно в вечер поминок, пришлось много пить, чтобы остановить это новое лишнее сердце.

Между тем поминки закончились, гости разбрелись кто куда.

Егор остался с Татьяной и Галкой — барменшей и продавщицей присмотреть, чтоб убрали как следует. «Мельницу» никто не отменял: смерть хозяина — не повод к банкротству. Так думал Егор. Надеялся он, что «Мельницу» отец по завещанию оставил ему. Не из корысти надеялся, а поскольку уверен был, что сможет все в ней поддерживать, как отцу хотелось. Но выяснить насчет кафе можно было только завтра у нотариуса.

На поминках он был — шустрый, старинный отцовский друг Фима Кац, бывший одессит, жил в соседнем дворе и в конторе нотариальной пыхтел тут же, рядом, — но узнать у него что-нибудь насчет отцовской воли вне конторы было нельзя. Из-за этого, собственно, и конфликт — когда нотариус отказался неофициально огласить волю покойного, старший-старший хотел набить Фиме морду и пригрозил на бабки поставить. Ничего не удалось: ни узнать, ни набить, ни поставить, и Кац преспокойно ушел домой смотреть старинный «Вавилон-7».

— Ви подходите завтра, — сказал он Егору, — будем-таки посмотреть завещание. Я уже не помню — кому шо. Хотя это не принципиально, все равно ви поссоритесь. Доброй ночи… И знаете, мне кажется, у вас все будет прекрасно, все, шо вам надо, будет прекрасно. Доброй ночи.

И ушел смотреть «Вавилон-7». А Егор остался. С двумя девицами и дрыхнущим братцем (жена его с детьми давно уехала, им аж в Люберцы дуть).