легко отыскать. Но взаимосвязь этих сочинений гораздо глубже. Она обнаруживается не столько в частностях, сколько в общей направленности. Оба они проникнуты одинаково сильной ненавистью к иезуитской политике и морали и одинаково дерзко на нее нападают. Сверх того, их связывает общность художественная. Ибо хотя «Тартюф» — комедия, а «Письма» — сочинение публицистическое, написано оно так живо, хлестко, с такой простотой и в то же время убийственной иронией, что представляет подлинный клад для комедиографа. Да, господа, как это ни грустно, приходится сознаться, что господину де Монтальту удалось то, что не удавалось ни одному богослову — ни янсенистскому, ни иезуитскому. Он вывел свое сочинение за пределы богословского спора и сделал его достоянием широкого круга читателей. А все потому, что страницы его «Писем» заполнены не отвлеченными умствованиями, а живыми людьми. Они действуют, говорят, спорят и обнаруживают, таким образом, свои жизненные правила…

— Ага! Вот вам и совпадение! — живо перебивает маркиз. — Точно так же поступил Мольер, вложив в уста своего Тартюфа известное иезуитское положение: «Но кто грешит тайком, греха не совершает!»

— Господа, господа, — увещает близкий к панике аббат, — вы ведете себя не лучше судей в Эксе! Можно подумать, вам нравятся эти богопротивные сочинения…

Но старик награждает его таким взглядом, что он испуганно умолкает и становится похожим на трусливого, нашкодившего кота.

— У всякого сочинения есть существо и форма, — отчеканивает граф. — Так вот, существо меня возмущает. Но форма… Глубоко скорблю, что наш лагерь не располагает полемистами, способными выражать свои мысли с той же изобретательностью. Тем более, что надобность в этом растет с каждым часом. Увы, друг мой: для сторонников снисходительной морали наступают худые времена. Ни «Письма», ни «Тартюф» не пройдут для них даром. Надеюсь, вы не забыли о парижском съезде духовенства, созванном по настоянию руанских священников. Помните, с каким возмущением там говорилось о сочинениях иезуитов?

Аббат прикрывает глаза ладонью. Лучше не вспоминать…

— То-то! — назидательно заключает граф. — А теперь, — произносит он уже другим тоном, — перейдем к главной цели нашей нынешней встречи. Высокочтимый аббат Рулле! На вас возлагается почетная обязанность — обратиться с письмом к его величеству королю Франции, дабы побудить его пресечь пагубную деятельность Мольера.

Рулле встает и, сложив ладони шалашиком, смиренно кланяется.

— Не скрою, — продолжает граф, — предшествующий разговор наш не случаен. Он имеет прямое отношение к вашей миссии. Расхваливая достоинства врагов наших, я хотел пробудить все ваше честолюбие, весь боевой пыл, чтобы заставить выполнить свою задачу со всем вдохновением, на какое вы способны. Помните: ваша цель — не только сравняться с противником. Вы должны превзойти его. Итак, за дело. И да покарает господь Мольера и всех, кто дерзнет возвысить голос против нашего общества!

Заклинание звучит так зловеще, что жизнерадостный маркиз невольно ежится. Но, вопреки ожиданиям, безумец, дерзнувший возвысить голос, обнаруживается в ту же секунду: это Мате. Возмущение его так велико, что он не в состоянии молчать.

— Негодяи! Убийцы! Нравственные уроды! — выкрикивает он, размахивая логарифмической линейкой. — Я им покажу! Они у меня попляшут! Пустите меня к ним!.. Пустите!…

Дальнейшее происходит так быстро, что Мате не успевает опомниться. Гостиная погружается в темноту. Какие-то люди вламываются в убежище филоматиков. В одно мгновение руки их скручены за спиной, рты заткнуты тряпками, на глазах — повязки. Потом их волокут куда-то… И вот, подскакивая и громыхая, карета уносит их по тряской дороге. Куда? Поживем — узнаем.

В подземелье

— Мате, Мате! Где вы? Я ничего не вижу…

— Тише, Фило. Я здесь.

— Слава богу! Значит, мы вместе. Как тут сыро…

— Наверное, это подвал.

— А где Асмодей?.. Асмодей! Асмодей!.. Не отвечает… Неужели он бросил нас? Оставил одних в темном каземате?

— Не думаю. Это на него не похоже.

И словно в благодарность за доверие, темноту рассекает конус голубоватого света, и Асмодей заключает филоматиков в свои дружеские объятия. Разумеется, говорит он, при желании ему ничего не стоило улизнуть, когда в тайник ворвались телохранители этих титулованных негодяев. Но он предпочел разделить судьбу своих спутников.

Фило говорит, что это чертовски благородно. Только лучше бы все-таки Асмодей улизнул, заодно прихватив с собой их. Тот покаянно вздыхает. Что делать! У мсье такие габариты… Где ему пролезть сквозь каминный дымоход…

— Ничего, — невесело шутит Фило, — уж теперь-то я похудею.

— Да-а-а! Теперь, мсье, вы уже не скажете, что сидеть приятнее, чем стоять…

— Как вы думаете, что с нами сделают? — гадает Мате, изучая глазами круглое каменное подземелье.

— Замуруют заживо, — фантазирует Фило. — Как в опере «Аида». И… прощай радость, жизнь моя!

— Что за мысли, мсье! Поговорим о чем-нибудь веселом.

— Да, да, — подхватывает Мате. — Неужели у нас нет других тем для разговора? Меня, например, очень занимают «Письма Людовика де Монтальта». Судя по всему, автор их, как и Паскаль, тоже примкнул к янсенистам. И все-таки талант и здравый смысл помогли ему избежать янсенистских крайностей. Эти мрачные религиозные фанатики полагают, что искусство растлевает…

— Ну, тут они не одиноки, — перебивает черт. — Увы, мсье, так уж повелось, что в глазах церкви искусство греховно. Неспроста театр в Древней Руси именуется позорищем. И не случайно в самом слове «искусство» таится другое — «искус». Стало быть, нечто нечистое, кха, кха… Так сказать, искушение от лукавого.

— Любопытное наблюдение, — удивляется Мате. — Но в том-то и дело, что Монтальт такого отношения к искусству не разделяет. Во всяком случае, он опровергает его уже самим характером своих «Писем». Ведь это, как я понимаю, образец художественной, да, да, именно художественной публицистики! Ряд блистательных литературных портретов. И самое интересное, что персонажи «Писем» — отцы-иезуиты излагают свою бесстыдную философию не устами автора, а от себя лично. Выходит, их заставили самих себя высечь.

Асмодей негромко аплодирует. Браво, браво! Мсье Мате определенно делает успехи. Уж не думает ли он податься в филологи?

— В самом деле, Мате, — присоединяется Фило, — вы так расписали достоинства Монтальта, что у меня слюнки потекли. В общем, решено: раз Монтальт выдающийся писатель, значит, мы должны его увидеть во что бы то ни стало.

Черт насмешливо обводит глазами круглый каменный мешок. Нечего сказать, своевременное пожеланьице!

— Фу-ты, — досадует Фило, — я и забыл… Послушайте, Асмодей, придумайте что-нибудь. Что вам