пафосом. — Мошенник в сутане, втершийся в доверие к хозяину дома, — разве это не намек на нашего агента, из тех, что мы засылаем в частные дома, чтобы разведать, чем дышат их обитатели? А святые истины, мало того, цитаты из священного писания в устах шпиона, доносчика, соблазнителя чужой жены — что это, если не гнусный пасквиль на добродетель и благочестие, о которых мы с вами радеем? Нет, тут и говорить нечего: добиться запрещения богомерзкого детища Мольера — наш долг.

— О, о, какой пыл! — желчно иронизирует Перефикс. — Ламуаньон, да в вас погибает великий актер! Но добиться запрещения после того, как премьера состоялась… Не кажется ли вам, что это значит махать кулаками после драки? Куда проще было не допустить постановки вообще. И помнится, именно вас обязали к тому на апрельском заседании у маркиза де Лава́ля.

— Легко сказать — не допустить, — оправдывается Ламуаньон. — Его величество так дорожит свободой своих мнений… Просить его о запрещении комедии, которой он даже не читал… Согласитесь, монсеньер, он мог усмотреть в этом желание навязать ему суждение со стороны, и тогда…

— Нет надобности гадать, что было бы тогда, — нетерпеливо перебивает Перефикс. — Подумаем лучше, что предпринять сейчас. Мне кажется, есть смысл прибегнуть к перу аббата Рулле́. Сей почтенный муж не раз уже оказывал нам услуги. Так вот, пусть напишет от себя воззвание к королю с красноречивым описанием обид и оскорблений, нанесенных Мольером истинным приверженцам католической веры, и потребует сурового возмездия богохульнику и клеветнику.

— Прекрасная идея, монсеньер. Но, — Ламуаньон воровато оглядывается и понижает голос, — осмелюсь заметить, что применение глагола «требовать» в послании к его величеству крайне нежелательно. Это действует на него, как красная тряпка на быка.

Перефикс презрительно морщит полные губы.

— Не слишком ли вы боязливы для рыцаря господня, Ламуаньон?

— Но, монсеньер, вы же знаете, его величество столь же не терпит советов, сколь и малейшего соперничества. Не исключено, что мне, как четыре года назад, придется снова подписать парламентский указ, подтверждающий запрещение нашей организации.

— Господин Ламуаньон запрещает господина Ламуаньона, — едко посмеивается Перефикс. — Забавно!

Тот натянуто улыбается. Разумеется, по существу ничего не изменится… Он это только к тому, что деятельность их общества для короля не тайна, и лишь покровительство королевы-матери удерживает его величество…

Но тут невдалеке слышатся голоса, от которых Ламуаньон вздрагивает и втягивает голову в плечи.

— По-моему, нам лучше разойтись, монсеньер. Сюда идут.

Укромная скамья в излучине живой благоухающей подковы пустеет, но лишь затем, чтобы приютить другой дуэт. На сей раз в сети к филоматикам заплывает самая крупная версальская рыба: сам Людовик и его прославленный полководец Конде́.

— Что скажете, Конде? — брюзжит король, оттопырив нижнюю, и так уж от природы обвислую, губу. — Покинуть Версаль из-за какой-то комедии! На склоне лет моя дражайшая матушка превратилась в настоящую ханжу. Только и делает, что осуждает чужие грехи и замаливает собственные… Заметили вы ее нынешний наряд? Все закрыто наглухо! Будто крепость перед осадой.

Породистые ноздри Конде смешливо раздуваются. И все же он не разрешает себе ни малейшей фамильярности по отношению к особе, о которой его так доверительно спрашивают. Видимо, Луи де Бурбону, принцу Конде, хорошо известны взгляды короля на сей счет.

— Когда же и замаливать грехи, если не в старости, сир, — говорит он с почтительным равнодушием.

— Положим, — усмехается Людовик. — Но мне, к счастью, до старости далеко. Покуда моя забота — обзавестись прегрешениями. Иначе что же я буду замаливать потом?

На сей раз Конде, разрешает себе рассмеяться (вполне, впрочем, искренне), хотя и не может не заметить своему царственному сородичу, что архиепископ Перефикс придерживается иных мыслей.

Нижняя губа Людовика оттопыривается еще больше. Вот как! Ему осмелились напомнить о человеке, который пытается влиять на него, неограниченного властителя французской державы!

— Никаким перефиксам не дозволено перевоспитывать помазанника божия! — отчеканивает он с холодным бешенством.

— Безусловно, сир, — соглашается Конде, — но как запретишь им перевоспитывать прочих смертных?

Людовик искоса изучает Конде царственно-неподвижным взором. Прочие смертные — это, конечно, Мольер! Но в чем его вина?

— На мой взгляд, ни в чем, сир, но Перефикс…

— К черту Перефикса! Мы видывали пьесы похлеще. Вот хоть фарс, разыгранный недавно итальянцами. Как бишь он называется…

— «Скарамуш-отшельник», сир.

— Там тоже выведен довольно-таки паскудный монашек. Между тем никто и не подумал им возмущаться. Отчего же Перефикс и компания ополчились именно на «Тартюфа»? Не потому ли, что его сочинителю покровительствую я?

— Скорей всего, потому, сир, что автор «Скарамуша» смеется над небом и религией, до которых этим господам нет дела. Мольер же высмеял их самих.

— О! — Король снова исследует немигающим оком орлиный профиль своего полководца. — В таком случае я ему не завидую, — цедит он неожиданно вяло, будто сразу утратив интерес к этой истории.

И Конде, великий Конде, как его называют, имевший таки намерение замолвить словечко за Мольера, понимает, что дипломатический бой проигран. Да и то сказать, какой из него дипломат! Ну зачем было говорить, что причиной скандала не король и не его покровительство Мольеру? Ведь если Перефиксу нет дела до религии, то Людовику уж наверняка нет дела ни до кого и ни до чего, кроме себя и собственного достоинства. И коль скоро королевское достоинство не задето, так и на королевское заступничество рассчитывать нечего.

Точности ради следует заметить, что размышления эти принадлежат уже не Конде, а Фило, который до того взволнован неудачей принца, что Асмодей из благоразумия объявляет антракт и увлекает филоматиков подальше от опасной скамейки.

В антракте

Теперь разлюбезная троица отдыхает от трудов праведных у фонтана, где резвятся прелестные, подсвеченные разноцветными фонариками рыбки.

— Что ни говори, а сидеть все-таки лучше, чем стоять, — блаженно вздыхает Фило, медленно поводя головой.

Мате глядит на него озадаченно. Что за странная несогласованность? Фраза как будто утвердительная, а жест — отрицательный.

Не переставая вертеть головой, Фило плутовато кивает на Асмодея. Это все он виноват! Пригласил на спектакль, а места предоставил такие, что шея затекла… Ну да несогласованностью в Версале никого не удивишь. Здесь все думают одно, говорят другое, а делают третье.

— Да! — отзывается Мате с неожиданной горячностью. — Какое счастье, что мы с вами живем не при абсолютной монархии! У