— Вот.

— Спасибо, — сказал Тами. Он встал и легонько похлопал его по спине, тремя хлопками.

— Когда зайдете, я поговорю с вами об остальном.

Даер вышел в патио и постоял, глядя вверх на громадный шар полной луны; никогда не видел он его так близко или таким сильным. В воздухе над головой кратко завопила ночная птица — причудливый пронзительный звук, не очень похоже ни на что слышанное раньше. Он стоял, снова и снова слушая этот звук у себя в голове, долгую цепочку внутренних отголосков, что чертили незримую лестницу через черное небо. Потрескиванье огня внутри пробудило его. Он зашел и подбросил еще полено. Присел на корточки, глядя в огонь, следя глазами за формами пламени. В очаге тянуло хорошо; дым в комнату не шел.

Они аккуратно ставили ноги на квадратные серые плитняковые камни, что вели по траве через сад, но пришлось в одном месте сойти на промокшую почву, чтобы не наступить на шланг с насадкой разбрызгивателя. Тот вращался круг за кругом, неравномерно. Миссис Шилдз спустила все жалюзи в большой комнате, потому что солнце светило внутрь и «драпировки» выгорали, сказала она. Как только окна закрыли, гроза могла начинаться, когда ей вздумается, — она собиралась весь день. За рекой все казалось очень темным. Возможно, там уже шел дождь, но рокотание грома звучало еще дальше. Выше по долине, к проему, он стонал. Там была дикая местность, и люди не выказывали того дружелюбия, что здесь, где земля была хороша. Миссис Шилдз позволила шлангу посадить ей на платье пятна. Жалко, подумал он, приглядываясь к узору «огурцов».

Ему не хотелось быть в доме, когда они ушли. Повернувшись к пустым комнатам, где воздух до сих пор шевелился от потоков, взмутненных их спешкой в последнюю минуту, чувствуя подушку кресла, в котором сидел один из них, а потому немного теплее остальных, но теплота еще ощутима после того, как они ушли, видя, как еще почти незаметно покачивается шнур оконных жалюзи, — он не мог стерпеть ничего этого. Лучше было остаться в саду, попрощаться с ними там и подождать, а войти потом, когда дом будет совершенно мертв. И буря либо начнется, либо до вечера станет рычать по окрестностям. Виноград созревает, сказала она, когда они проходили под зеленым навесом. И парусные лодки возвращаются в гавань. Он стоял у вишневого дерева и смотрел, как вверх и вниз по грубой коре ствола бегают муравьи, очень близко от его лица. То лето было в затерянном краю, и все дороги в него отрезало.

Вошел Тами, неся горящую жаровню. Поставил ее на середину комнаты, сходил за чайником и стаканами. Пока ждал, когда закипит вода, время от времени дуя на тлеющие угли, Даер рассказал ему о своих планах. Но когда добрался до того момента, когда требовалось упомянуть сумму, что у него есть, он понял, что не может этого сделать. Тами выслушал, скептически покачал головой, когда Даер закончил.

— Песеты не годятся во Французской зоне, — сказал он. — Их нельзя обменять. Вам придется нести их к евреям, если так сделаете.

— Ну, значит, отнесем к евреям. Почему нет?

Тами посмотрел на него с жалостью.

— Евреи? — воскликнул он. — Они вам ничего за них не дадут. Дадут пять франков за одну песету. Может, шесть.

Даер знал, что текущий курс был чуть больше восьми. Он вздохнул:

— Я не знаю. Поживем увидим. — Но втайне он был полон решимости поступить так, пусть получит и всего по пять.

Тами разлил кипящий чай по стаканам.

— Сейчас мяты нет, — сказал он.

— Не важно. Главное, что горячий.

— Да.

Он задул свечу, и они остались сидеть при свете пламени. Даер откинулся назад, опершись о стену, но Тами тут же возразил.

— Заболеете, — пояснил он. — Стена очень мокрая. Вчера ночью я постель себе передвинул, так мокро там было.

— А.

Даер выпрямился, не вставая, подобрал под себя ноги и продолжал пить чай. Только ли поэтому рука лежала на портфеле все время? Чего бы и нет, спросил себя он. Верить или сомневаться — вопрос того, хочешь верить или сомневаться; в этот миг он склонялся к тому, чтобы верить, потому что это совпадало с его настроением.

— Так вы со мной? — сказал он.

— Что?

— Останемся на неделю, и вы будете каждый день ходить и менять тысячу песет?

— Как скажете, — сказал Тами, потянувшись к его стакану, чтобы подлить чаю.

Комната вокруг него становилась натянутой и настороженной; Даер вспомнил ощущение от вечера на вилле «Геспериды». Но теперь было не так, поскольку сам он чувствовал себя совсем иначе. Птица снаружи опять закричала. Тами вроде бы удивился:

— Я не знаю, как вы зовете эту птицу по-английски. Мы ее называем youca.

Даер закрыл глаза. В затылке у него запульсировал ужасный мотор. Было не больно, но страшно. С закрытыми глазами у него было впечатление, что он лежит на спине, а если откроет их — увидит потолок. Открывать их не было необходимости, Даер все равно мог его видеть, потому что его веки стали прозрачны. То был гигантский экран, на который начали проецироваться изображения — громадные рои бусин из цветного стекла послушно укладывались в узоры, сплывались воедино и расплывались врозь, образуя мозаики, что растворялись, едва собравшись. Перья, снежные кристаллы, кружева и церковные окна последовательно толпились на экране, а свет проектора становился все мощнее. Вскоре края экрана загорятся и огнем займутся обе стороны его головы.

— Господи, меня же это ослепит, — вдруг сказал он; он открыл глаза и понял, что не сказал ничего.

— Знаете, на что они похожи? — спросил Тами.

— Что похоже?

— Юки.

— Я не знаю, на что все похоже. Я не понимаю, о чем вы говорите.

Тами, похоже, огорчился:

— Вы м’хашиш, друг мой. M’hashish bezef![118]

Каждый раз, когда Тами с ним заговаривал, он поднимал голову и слегка тряс ею, открывал глаза и издавал бессмысленный ответ. Тами запел тихим, далеким голосом. То был звук, по которому можно было пройти, мягкий ковер, простиравшийся перед ним через всю плоскую слепящую пустыню. «Ijbed selkha men rasou…»[119]Но он подступил к каменным стенам пустого дома у горы. Рядом бушевал огонь, горел дико и безмолвно, дверь была открыта, а внутри темно. Стены занавешены паутиной, тут были солдаты, а по пустым комнатам разбросано женское шелковое белье. Он знал, что в некий день, в некий момент дом развалится и не останется ничего, кроме пыли и щебня, неотличимых от гравийных осыпей, лежавших под утесами. Оно произойдет абсолютно безмолвно, это падение дома, как в фильме, который продолжают показывать после того, как сломался звуковой аппарат. «Bache idaoui sebbatou…»[120]Ковер тоже занялся огнем. Кто-то обвинит в этом его.