Крохотные улочки и дома были все покрыты побелкой, которая сияла так, словно весь день впитывала солнечный свет, а они теперь, в сумерках, медленно отдавали его гаснущему воздуху. Все походило, думал Даер, на то, как будто его приготовил пекарь-кондитер, но, вероятно, лишь потому, что в этот момент ему не требовалось большого воображения, чтобы все выглядело съедобным. С непогрешимой интуицией он выбирал те улицы, что вели к центру городка, и там увидел небольшой местный ресторанчик, где все готовилось прямо в дверях. Повар одну за другой поднял перед ним крышки разных медных котелков; Даер заглянул в них и заказал суп, нут, тушенный с кусочками ягнятины, и ливер на вертеле. За кухней располагалась небольшая тусклая комната с двумя столиками, а за ней, в приподнятой нише, застеленной ковриками, сидело на корточках несколько селян с огромными булками хлеба, которые они разламывали на куски и клали в суп. Для Даера утоление аппетита было актом сладострастия; он тянулся и тянулся. Того, что он заказал вначале, совершенно не хватило. Тами говорил ему, что желание пищи после курения кифа не сравнимо ни с каким другим аппетитом. Даер тревожно вздохнул. Тами с его кифом. Каково будет ему, когда он осознает, что пленник сбежал, прихватив с собой даже собственную трубку Тами и его моттоуи? Интересно, подумал он, не будет ли это считаться наивысшей обидой, непростительным деянием. Он понятия не имел; он ничего не знал об этой стране, кроме того, что все ее обитатели ведут себя как полоумные. Может, он боится, как отреагирует не сам Тами, раздумывал он, — может, все дело просто в том, что Тами — часть этого места, а следовательно, место его поддерживало, так сказать. Тами в Нью-Йорке — он чуть не рассмеялся, представив себе то, что вызвала перед глазами эта мысль, — он был того сорта, на который никто и не обеспокоится глянуть на улице, когда он попросит дайм. Тут же совсем иначе. Он выступал от имени этого места; как у Антея, какая бы сила ни была у него, происходила она от земли, и его ноги прочно стояли на ней. «Значит, ты его боишься», — заметил он самому себе с отвращением. Даер поглядел сквозь яркую кухню на черную улицу за ней. «Боишься, что он может зайти в эту дверь». Он сидел совершенно тихо, как-то рассчитывая, что эта мысль сгустится в действительности. Вместо этого в дверях возник громадный бербер, его джеллаба вольно перекинута через плечо, и заказал стакан чаю. Пока ждал пять минут, которые всегда требовались на приготовление чая (потому что вода, хоть и горячая, никогда не закипала, а листочки мяты нужно было срывать со стебля по одному), он стоял и глядел на Даера в манере, которую тот поначалу счел обескураживающей, затем возмутительной и наконец, поскольку уже начал спрашивать себя, какова может быть причина такого наглого разглядывания, прямо-таки пугающей. «Зачем он так перегородил дверь?» — подумал Даер, а сердце забилось слишком быстро от внезапной волны отчаянных домыслов. На какой-то миг был лишь один ответ: один из прихвостней Тами явился сторожить, чтобы он не удрал. Они, вероятно, разместились во всех кафе и харчевнях в городке. Впервые ему пришло в голову, что они могут отделать его и в отсутствие Тами, пока тот будет удобно сидеть в каком-нибудь почтенном доме, смеяться, пить чай, тренькать на уде. И эта возможность казалась в некотором смысле гораздо хуже, вероятно, потому, что он так никогда и не смог представить Тами в роли жестокого мучителя, а невысказанная договоренность с его собственным воображением заключалась в том, что все будет так или иначе делаться с относительной мягкостью, безболезненно. Он еще раз поднял взгляд на неандертальскую голову, на глубокие борозды покатого лба и брови, что образовывали единую драную линию поперек всего лица, и понял, что такому человеку полумеры неведомы. Однако в этом лице он не мог распознать никакой подлости, даже какой-то особой хитрости — просто первобытная, древняя слепота, невыразимая, несфокусированная меланхолия крупных обезьян, когда они пялятся между прутьев своих клеток.

«Не надо мне всего этого», — сказал он себе. Таких существ не пытаешься перехитрить; просто убираешься подальше, если можешь. Он встал и подошел к печи.

— Сколько? — сказал он по-английски.

Человек понял, воздел две руки, растопырив пальцы, затем поднял один отставленный указательный. Повернувшись спиной к исполину в дверях, чтобы как можно лучше спрятать горсть купюр в кулаке, которые вытащил из кармана, Даер протянул повару стопесетовую банкноту. Человек поразился, показал, что у него нет сдачи. Даер поискал еще, нашел двадцать пять песет. Повар с сомнением принял купюру и, оттолкнув бербера в дверях, вышел на улицу за сдачей. «Но боже праведный», — подумал Даер, видя перспективу на целый новый горизонт трудностей, расстилавшуюся перед ним. Нет сдачи со ста песет. Значит, от тысячи песет избавиться будет попросту в десять раз труднее. Он немного повел плечом, чтобы почувствовать кожей тысячу двести шестьдесят тысячепесетовых купюр, вокруг талии. Он стоял, сознавая пристальный взгляд громадного бербера, но ни секунды не отвечая на него, пока повар не вернулся и не отдал ему четырнадцать песет. Выйдя на улицу, он свернул вправо, где, казалось, больше прохожих, и быстро пошел прочь, оглянувшись лишь однажды — перед тем, как вторгнуться в середину шагающей компании, — и совсем не удивившись тому, что бербер вышел из ресторана и медленно двинулся в том же направлении. Но Даер шел быстро; в следующий раз, оглянувшись посмотреть, он с удовлетворением обнаружил, что оторвался от него.

Беленая булыжная улица была полна прогуливающихся в джеллабах, шедших в обе стороны; компании беспрестанно приветствовали друг друга, проходя мимо. Даер пробирался между ними как можно незаметнее для человека в спешке. Иногда улица превращалась в длинный, широкий лестничный пролет, на каждой ступени по торговой лавке не шире лотка, и он легко сбегал по ней вниз, тщательно замеряя расстояния, чтобы не нырнуть в группу пешеходов, не осмеливаясь поднять взгляд и увидеть, как его продвижение воздействует на местных. Выбравшись на простор, с одной стороны уставленный новыми одноэтажными европейскими зданиями, он замер, не уверенный, идти дальше или повернуть обратно. Там было кафе со столиками и стульями, выставленными вдоль узкой полосы тротуара, и за столиками — испанцы, некоторые — в белых мундирах офицеров марокканской армии. Инстинкт подсказывал ему оставаться в тени, вернуться в марокканский город. Вопрос: где окажется безопаснее? Не было сомнений, что большей опасностью была возможность оказаться остановленным и допрошенным испанцами. Однако страх, который он испытывал, был не перед ними, а перед тем, что могло произойти на тех улицах, из которых он только что вышел. И теперь, пока он там стоял, сжимая портфель, а люди проталкивались мимо него со всех сторон и разум его был по-прежнему расплывчат от кифа, Даер с ужасом увидел, что безнадежно запутался. Он воображал, что городок окажется каким-нибудь другим, что где-то здесь будет такое место, куда можно зайти и попросить информацию; он рассчитывал на то, что город ему поможет, как человек обеспокоенный полагается на то, что друг ему даст совет, заранее зная, что последует любому полученному, потому что самое важное — сделать что-то, двинуться в любую сторону, прочь из этого тупика. Как только он побывает в Агле, думал Даер, он что-то узнает о своем положении. Но он не понимал до сих пор, как сильно рассчитывал на это, отчасти потому, что весь день размышлял лишь о том, чтобы сбежать от Тами. Вместе с тем в данный момент он сознавал, что подпорки, державшие его будущее, пребывают в рассыпании: у него никогда не было никакого плана действий, он теперь не мог вообразить, что именно собирался «выяснить» тут, в городе, каких людей предполагал увидеть, чтобы получить у них свою информацию, да и что за информацию он намеревался получать. На миг он глянул вверх, в небо. Там были звезды; они не сказали ему, что делать. Он повернулся, он начал идти, обратно через входные ворота в город, на кривую улочку, однако ноги у него дрожали, и он лишь неотчетливо сознавал, что происходит вокруг. На этот раз, поскольку часть механизма, скреплявшего вместе его существо, похоже, подалась, он как-то свернул с главной улицы, круто ведшей наверх, и позволил ногам нести его вдоль улочки меньшей и плоской, где было меньше огней и людей, а лавок и вовсе никаких.