Шрифт:
Интервал:
Закладка:
…я понимаю, есть еще на свете психиатрия, есть внегалактическая астрономия, все это так! Но ведь все это – не наше, все это нам навязали Петр Великий и Николай Кибальчич, а ведь наше призвание совсем не здесь, наше призвание совсем в другой стороне!
Комментатор совершенно справедливо указывает:
Весь пассаж естественно возникает в соседстве с именем Солоухина и пародирует тему «русской идеи», мессианского призвания России и отличия ее от Запада – идущую от славянофилов 40‐х годов XIX в. и проходящую через всю русскую общественную мысль… (с. 53).
Думаем, однако, что здесь есть и гораздо более конкретное указание, связывающее данный фрагмент со знаменитым «разночинство началось, дебош и хованщина! Все эти Успенские, все эти Помяловские…» – и дальше появляется вполне закономерно имя Белинского. У нас есть основания полагать, что «словом-сигналом» в первой из приведенных здесь цитат является «не наше», явно указывающее на широко известное стихотворение Н. Языкова «К ненашим»:
О вы, которые хотите
Преобразить, испортить нас
И онемечить Русь, внемлите
Простосердечный мой возглас!
Оставив в стороне пояснительное «Вы все – не русский вы народ!», напомним строки того же стихотворения, прямо соотносящиеся в совершенно разных планах с текстом поэмы Ерофеева:
Вам наши лучшие преданья
Смешно, бессмысленно звучат;
Могучих прадедов преданья
Вам ничего не говорят;
‹…›
Святыня древнего Кремля,
Надежда, сила, крепость наша –
Ничто вам![898]
Как нам кажется, почти все представленные в нашей статье материалы в конечном счете проецируются на то общее понимание поэмы Ерофеева, которое приблизительно может быть сведено к такому выводу: евангельское «встань и иди» (трансформации которого так подробно разобраны в статье Б. Гаспарова и И. Паперно) оканчивается убийством, причем убийством, лишающим в первую очередь голоса, слова. Иллюзорность любой идеологической альтернативы этому «страшному миру» для Ерофеева очевидна, но остаются, на наш взгляд, альтернативы этические и, как их часть, эстетические.
Даже по этим сравнительно немногим образцам видно, что попытка выявить в художественном мире Венедикта Ерофеева не только очевидные каждому внимательному глазу подтексты, но и те, что принадлежат к малоизвестному, забытому, подпольному слою культуры, дает возможность прочитать его поэму как произведение, построенное на напряженном контрасте между высоким и низким, где высокое вместе со своей основной функцией одновременно травестируется: цитаты из забытых и малоизвестных источников обнажают глубинные пласты художественного сознания, в которых культура предстает в той своей ипостаси, которая обладает способностью порождать новые тексты, в том числе и текст самого Ерофеева.
Похоже, что именно в этом состоит принципиальное отличие «Москвы – Петушков» от разного рода постмодернистских текстов, причем не только отечественного разлива, вообще не обладающих, с нашей точки зрения, какой-либо ценностью, но и постмодернизма мирового, основанного на снятии самого представления о высоком/низком, хорошем/плохом, добром/дурном, эстетическом/внеэстетическом. В поэме Венедикта Ерофеева, при всей ее внешней эпатажности, заложено глубоко традиционное для всей русской литературы представление о системе ценностей не просто художественного, но и этического порядка, на выявление и осмысление которых читателем автор явно рассчитывает.
Виктор Кривулин
Ерофеев-Драматург[899]
Венедикт Ерофеев известен прежде всего как автор поэмы «Москва – Петушки», созданной на рубеже 60–70‐х годов. Но единственная его завершенная пьеса – «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора» – позволяет говорить о нем как о драматурге экстра-класса. В последние годы жизни, в середине 80‐х, писателя привлекает жанр трагедии. Он задумывает драматическую трилогию под общим названием «Драй Нахте» («Три ночи»). В письме к другу[900] (весна 1985) В. Ерофеев так определяет общий замысел триптиха:
Первая ночь, «Ночь на Ивана Купала»: (или проще «Диссиденты»), сделана пока только на одну четверть и обещает быть самой веселой и самой гибельной для всех ее персонажей. Тоже трагедия и тоже в пяти актах. Третью – «Ночь перед Рождеством» – намерен кончить к началу этой зимы. Все Буаловские каноны во всех трех «Ночах» будут неукоснительно соблюдены: Эрсте Нахт – приемный пункт винной посуды; Цвайте Нахт – 31‐е отделение психбольницы; Дритте Нахт – православный храм, от паперти до трапезной. И время: вечер – ночь – рассвет.
Сохранились и опубликованы наброски к первой части триптиха («Диссиденты, или Фанни Каплан»), действие которой происходит на пункте приема стеклотары (он же – «Мавзолей») в послеобеденные часы. Сюжетная канва пьесы из этих набросков четко не прослеживается, хотя круг персонажей очерчен. Вчерне завершен первый, экспозиционный акт, небольшие отрывки из второго, третьего и четвертого представляют собой по преимуществу запись каламбуров алкогольно-политического характера, как авторских, так и бытовавших в «питейном» фольклоре 50–70‐х годов. Главный герой «Диссидентов», Мишель Каплан, – своего рода «Антиленин», полновластный хозяин «Мавзолея», противопоставивший «красному смеху» пролетарского вождя контрреволюционную «белую горячку». Его дочь Фанни Каплан – воплощение винно-водочной романтики, травестирующей романтику революционную. Очевидны аллюзии к патетическим произведениям советской драматургии (например – трилогия Н. Погодина, чья настоящая фамилия – Стукалов – аллюзивно присутствует и в названии другой пьесы Ерофеева – «Шаги Командора»). Помимо советской классики в «Диссидентах» пародируется Чехов и пьесы Леонида Андреева (один из главных персонажей – андреевский «Человек в сером» – член КПСС дядя Валера). Персонажи «Диссидентов» обладают неслыханной для советского человека интеллектуальной свободой, легко переходят с рассуждений о философии языка к обсуждению различий между «Киндзмараули» и московской водкой. Работа над «Диссидентами» была прервана в середине 1985 года. Больше В. Ерофеев к этой пьесе не возвращался. К третьей части трилогии он не приступал вообще.
Таким образом, «Вальпургиева ночь, или Шаги Командора», представляющая собой центральную часть задуманного триптиха, осталась единственной законченной им вещью в драматическом роде. «Вальпургиева ночь» написана на одном дыхании ранней весной 1985 года, после того как Веничка (второй раз в жизни[901]) побывал в реальной психиатрической лечебнице, и опыт его внутреннего литературного ада (или рая – в зависимости от степени опьянения) приобрел кошмарные социально-медицинские коннотации. Уже само название пьесы указывает на ее литературные и музыкальные источники, «высокие образцы» мировой культуры. Это «Фауст» Гете и «Маленькие трагедии» Пушкина, поэзия Блока и симфонические сочинения поздних романтиков (Г. Берлиоз, Г. Малер, Брукнер). Мотивы этих произведений в пьесе В. Ерофеева проецируются в хаос бытового советского сознания, травестируются, приобретают фарсовое звучание и полуматерную-полугазетную, агитационно-шалманную языковую аранжировку. В основе пьесы – тот самый гетевский «Фауст», посильней которого разве что горьковская «Девушка и смерть» (слова Сталина). Но не весь «Фауст», а лишь фрагмент великой поэмы – эпизод Вальпургиевой ночи, он оказался
