Уголком глаза, которого у нее нет, Лейда замечает, что в комнате кто-то есть. Это старуха, которую она видит всю свою жизнь. Призрак мерцает, но не произносит ни слова.

Снаружи беснуется ветер. Женщина на крыльце чертыхается. А потом Лейда слышит щелчок. Это отодвигается дверная щеколда. Дверь открывается с тихим скрипом.

Лейде хочется перепрыгнуть во что-то другое – в оконную раму, в морозные узоры на замерзшем стекле, – но теперь это уже невозможно. Чертов мерзавец. Даже если бы она могла стать чем угодно, рассуждает она, здесь все равно безопаснее.

Она по-прежнему чувствует мамин пульс внутри куска кожи. Призрак старухи тает, точно туман. Прячется под половицами.

– Не суетись, старая, – говорит женщина, проникшая в дом. – Это не твое дело.

Лейда слышит, как она шарит в темноте, замирает, прислушивается.

– Я чувствую, ты где-то здесь… Но где, где ты прячешься?

При звуках ее голоса Лейду бьет дрожь, словно бледный след мамы, оставшийся в куске кожи, сопротивляется незнакомке. Кто ты и что тебе нужно?

Лейда хочет, чтобы эта женщина ушла прочь. Она слышит, как замирают ее шаги, и вот снова звучат – и опять замирают. Так проходят минуты. Теперь незнакомка поднимается по лестнице.

Она не успевает добраться до спальни. Внизу громко хлопает дверь.

Папа!

– Питер, это ты? Слава богу, ты дома. Там такой холод. Я вошла, не дожидаясь тебя.

– Хильда? Ты меня напугала до полусмерти. Какого черта ты здесь забыла?

Лейда дрожит, у нее в голове полыхает огонь цвета вермильон.

– Я… вчера я видела тебя на рынке. Ты казался таким потерянным.

Папа не отвечает. Я слышу шаркающие шаги, и вот они оба заходят в спальню.

Папа, нет! Лейда вся напрягается на краю маминой кожи, бьется, как птица в силках, кричит сквозь темноту, но папа не слышит. Она беспомощно наблюдает, как женщина сбрасывает накидку, ее черные волосы рассыпаются по спине. Папины руки тянутся к ней, зарываются в сплетение черных кудрей.

Лейда корчится от досады, и шкура еле заметно вздрагивает. Я здесь, папа! Он вдруг замирает и оборачивается к окну.

Проследив за направлением его взгляда, Хильда спрашивает изменившимся голосом:

– Это ее шкура?

Он медленно кивает.

Хильда срывает шкуру с окна и сминает ее в руках.

Лейде кажется, что она вся горит.

– Пора забыть прошлое, Питер. Прошло больше года. Надо жить дальше.

Он поворачивается к ней спиной.

Хильда подходит к нему, обнимает его со спины, прижимает тюленью шкуру к его груди.

Лейда чувствует, как бьется папино сердце, быстро и громко. И только потом она осознает. Прошло больше года? Как такое возможно? Она чувствует, как в нее врезаются Хидьдины ногти, боль от щипков пробивает до самых глубин естества.

– Я тебе помогу… избавлю от всех напоминаний о прошлом… а потом мы с тобой поговорим, да?

Он выскальзывает из ее объятий и берет за руку. Лейда, смятая в ком, чувствует, как ее разворачивают, перебрасывают через руку. Папины пальцы тянутся к ней, но замирают, так и не прикоснувшись.

Он вздыхает, кивает и резко отдергивает руку.

– Есть еще и другие ее вещи. Наверху, в швейной комнате… – Его голос срывается.

Лейда чувствует, как ее складывают пополам, и еще раз пополам, и еще. Как одеяло, сшитое из лоскутов времени.

И небрежно запихивают в мешок.

Призрак старухи наблюдает, как Хильда роется в швейной корзине. Вынимает обрезки ткани, потом высыпает все содержимое на пол, перебирает выпавшие предметы, ищет. Питер остался внизу, наливается элем. Не в силах смотреть, как последнее, что осталось от его семьи, будет выброшено, как мусор.

– Ну где же, где ты? – мурлычет Хильда, словно выманивает спрятавшегося котенка. – Умная ведьма, – бормочет она, поднимая не тронутую Маевой катушку с красными нитками, которые Хильда спряла собственноручно. Она убирает катушку в карман и продолжает искать.

Хельга усмехается в темноте. Маева нашла бы свою погибель гораздо быстрее, если бы использовала для шитья эти проклятые нитки. Но, видимо, что-то она поняла. Что-то ей подсказало, что их лучше не трогать.

Хильда снова хватает корзину, шарит рукой по дну и вынимает лоскутное одеяло, сшитое из кусочков тонкой прозрачной кожицы, младенческой «рубашки».

Старуха кружится вокруг нее завитками тумана. Хильда отмахивается от нее, чувствуя, как туман притупляет ее чутье.

– Уйди, повитуха. Это не твоя забота.

Именно что моя. Я защищаю ребенка.

– Ты не защищаешь детей, ты их убиваешь. Ты что, забыла? – Хильдины злые слова бьют точно в цель.

Призрак старухи утекает туманом в детскую комнату. Проскальзывает в закрытый шкаф; три маленьких платья висят на плечиках в темноте, словно призрачные сестрички. Внизу – забытый мешок, небрежно запиханный в угол. Хельга стряхивает с него налипшие песчинки, заглядывает внутрь и понимает, что нашла сокровище – настоящее сокровище, – которое изменит все.

Тюленья голова.

Она знает, что делать. Она превращается в ветерок, шелестит платьями.

Привлеченная этим звуком Хильда врывается в комнату, открывает шкаф, хлопает в ладоши.

– Takk, старуха.

* * *

Питер сидит у камина, наблюдает, как Хильда пакует мешок.

– Стало быть, вот и все…

– Не волнуйся. Все уже позади. – Хильда хочет поцеловать его в губы, но он отворачивается, подставляя ей щеку. Хильда пытается скрыть обиду, но старуха все видит. – Я приду завтра. Помогу прибраться в доме, да?

Питер не отвечает. Он указывает на мешок, который нашел брошенным на причале в ту ночь, когда потерял все.

– Я хочу посмотреть. Мне никогда не хватало смелости заглянуть внутрь.

Хильда прижимает мешок к груди.

– Лучше не надо. Зачем ворошить прошлую боль…

Питер отбирает у нее мешок, открывает его судорожным рывком. Из мешка на него глядит маска – тюленья голова, которую Хильда обещала продать еще годы назад.

* * *

Ведьма уходит с полным мешком, но ее подгоняет не радость, а горечь. В мешке – последнее, что осталось от матери и дочери, небрежно умятое.

Старуха нашептывает слова песни на ухо ведьме, песня так похожа на ветер, что Хильда забывает себя, даже на миг забывает о Питере и сама начинает петь:

Кожа, тюлень и море; что было, что есть и что будет…