Вот почему ему надо было хоть ненадолго сбежать из дома. Чтобы дать себе передышку, глотнуть свежего воздуха, собраться с мыслями. Чтобы вспомнить, каким он был до Маевы. До Лейды. До казни старухи.

Ганс почесал бороду.

– Она не знает, где ты сейчас, да?

Питер почувствовал, как жар приливает к щекам. Ганс похлопал его по спине:

– Что бы там у вас ни случилось, я уверен, что это лишь временная размолвка. Знаешь, как говорится: милые бранятся – только тешатся. Наверное, все дело в рождении ребенка. Столько новых забот и хлопот. Может, мне стоит как-нибудь к вам заглянуть, так сказать, разрядить обстановку.

Питер не стал отвечать, ему было стыдно признаться другу, что его жена будет ему не рада.

– Разве у нас не должно наступить родительское блаженство?

Ганс рассмеялся:

– Моя сестра говорит, что такого понятия не существует.

Питер поморщился, но все же сумел улыбнуться.

– Да, наверное, она права. – Он помедлил и тихо добавил: – Да еще эта казнь…

Ганс невесело усмехнулся:

– Очень печально. Трагично. Но уж точно не твоя вина. Так что не бери в голову.

– Если бы все было так просто. Мае считает, что мы могли бы ее спасти.

– Это было бы глупо и недальновидно. И к тому же опасно. Вы бы ее не спасли, а ты потерял бы жену. – Ганс склонил голову набок. – Я с ней поговорю, если хочешь. Так я зайду повидать Лейду?

В голове Питера явственно прозвучали слова Маевы: Я не хочу, чтобы он подходил близко к Лейде. Я ему не доверяю. Он покачал головой:

– Спасибо, друг. Но ей не хочется никого видеть, даже меня.

Ганс кивнул и перевел разговор на другое:

– Ты уже слышал, что стало с телом старухи?

По спине Питера пробежал холодок.

– Nei[72]. А что?

Ганс повел лодку в обход большой льдины.

– Кто-то отрезал ей пальцы на ногах, пока она еще висела на дереве.

– Чтобы ее призрак не расхаживал по деревне?

– Суеверные лицемеры, все как один.

Ветер донес до них жутковатый горестный крик.

Ганс указал пальцем вдаль: серая туша на льдине запрокинула голову к небу.

– Она зовет своего детеныша.

Питер судорожно сглотнул.

– Ты знаешь, что тюленихи и их детеныши узнают друг друга по голосу даже через годы разлуки? – Ганс перегнулся через борт. – Связь между матерью и ребенком так просто не разорвешь.

Питеру стало тревожно от этих слов.

Ганс подмигнул ему и схватил молот с крюком – хакапик, закрепленный на борту лодки. Питер вздрогнул, вспомнив, как Маева ударилась об него головой в день спасения. Его сердце рвалось на куски от раскаяния.

– Надо пользоваться неожиданной удачей, дружище. Сегодня море нам улыбнулось. – Ганс бросил Питеру кожаные рукавицы и спрыгнул на льдину. – Давай надевай. Эти тюлени – те еще зверюги. Мы же не хотим, чтобы ты подхватил spekk-finger.

Впервые в жизни Питер ощутил приступ морской болезни.

Ложь, сказанная жене – куда он отправился, что будет делать, – выросла до чудовищных пропорций. Маева и так уже относилась к Гансу с подозрением. То, что сейчас собирался сделать его друг, вдруг показалось немыслимым. Бесчеловечным.

– Сегодня я что-то не в настроении.

Ганс коротко кивнул и озадаченно покачал головой.

Питер его понимал. Один тюлень – его шкура, мясо и жир – стоил в три раза больше, чем весь сегодняшний улов рыбы. Но как сказать другу правду? О том, что он сделал, о том, кто такая – что такое – Маева на самом деле? Питер махнул Гансу с палубы:

– Ты иди. Я останусь на лодке. Прослежу, чтобы все было нормально.

Ганс указал на сброшенный якорь:

– Да куда она денется? Ты нужен мне рядом. А вдруг я провалюсь под лед? Ты вряд ли успеешь меня спасти, если будешь бежать отсюда.

* * *

Тупой конец молота обрушился на голову тюленя. Острый крюк вспорол зверю живот, прошел через толстый слой жира легко, будто нож сквозь масло. Привычное дело, знакомые отработанные движения.

Но Питера поразил яркий цвет – ослепительно-алый след, тянувшийся за ними, когда Ганс тащил к лодке тушу убитого зверя, – было невыносимо на это смотреть. Его вырвало прямо на лед.

Тонкая полоса крови, как капли пролитой краски.

Как рыжий волос.

Дождь барабанит по крыше, но даже громкий стук капель не заглушает тиканья часов. Маева встревоженно глядит в потолок над кроватью. Может быть, это знак, размышляет она, и погода подсказывает подождать до утра. Но другого шанса, возможно, не будет. Она смотрит на спящего мужа. Во сне он кажется таким невинным. Может быть, стоит сказать ему правду – всю правду, – пока он спит и не слышит.

Мне нужно произнести это вслух…

Тихое дыхание Питера сменяется сиплым тяжелым храпом.

А вдруг он проснется?

Нет. Ей нельзя рисковать.

Она бесшумно соскальзывает с кровати и выходит из спальни. Идет в швейную комнату, собирает все, что ей нужно. Кладет в мешок ножницы.

Она медлит у Лейдиной двери. Она никогда меня не простит… Маева заходит на цыпочках в комнату дочери, наклоняется над кроватью.

– Лейда, послушай меня. – Лейда переворачивается на другой бок. – Просыпайся, малышка.

Лейда стонет и трет глаза. До конца не проснувшись, льнет к матери. Закутав дочь в одеяло, Маева берет ее на руки. Малышка легкая, словно птичка.

Нам пора.

* * *

Она сажает дочку на стул на крыльце, бережно укутывает одеялом. Лошадь легко довезет их обеих. Но дождь их задержит. Тропинку размыло. Дорогу наверняка тоже. Там сплошная река жидкой грязи.

Стало быть, через лес. Надев капюшон и поплотнее запахнувшись в накидку, Маева выходит под ливень.

Когда она возвращается верхом на оседланной лошади, Лейда уже не спит. Одеяло сброшено на пол. Маева слезает с лошади и поднимается на крыльцо.

– Мама, что происходит? Почему мы…

– Все вопросы потом. У нас мало времени. – Она снова закутывает дочь в одеяло.

– Мама, ты же болеешь… тебя нельзя выходить под дождь…

Лейда обнимает Маеву за шею, и та берет ее на руки.

Бегом спустившись с крыльца, она сажает малышку в мокрое седло. Ставит ногу на стремя, но не может сдержаться. Не может не оглянуться в последний раз. На дом, темный и как будто заброшенный.