— Мне тоже, — отозвалась моя сестра, глядя на свои руки. — Это все равно что наблюдать за человеком, который собирается шагнуть под приближающийся поезд.

Брайтон, 18 ноября 1959 года

Похоже, они думают, будто им удалось меня сломать: мой отец, «Милосердные сестры», не обладающие склонностью к милосердию или желанием дарить надежду кому бы то ни было; этот ужасный подпольный доктор, к которому потащил меня отец, чтобы выяснить, можно ли еще исправить то, что я натворила. Доктор, ничего толком не объясняя, заявил, что исход сомнителен, поскольку дело зашло слишком далеко, не говоря уже о том, что это — преступление, которое карается законом, и в любом случае мой отец слишком боялся осуждения викария и Господа. Поэтому он притащил меня в это место, предназначенное для таких женщин, как я, черных от греха, которые не могут быть членами нормального общества, пока должным образом не раскаются и не очистятся от пятен на собственной совести.

Сломлена ли я? Не знаю. Довольно часто мне кажется, что да — как в тот день в автобусе, когда я пыталась прийти в себя от удара. Однако зазубренные края моих внутренностей затвердели и омертвели, я словно медленно бреду сквозь густой туман, сжимающий меня со всех сторон, и изнурение смешивается со страхом и безнадежностью. Я знаю, что мне нужно как можно скорее найти в себе силы, чтобы противостоять им, что я должна собраться и решить, как быть дальше.

Я пропустила много недель после последней записи. Приехав домой, я отыскала отца и рассказала ему о том, что случилось. Я вывалила на него эту новость, боясь передумать, но даже после резкого погружения из состояния счастья в пучину обмана я не испытывала стыда. Мне было жаль, что так вышло, но я не чувствовала себя виноватой из-за того, что хотела испытать хотя бы толику счастья. Я не чувствую своей вины в том, что хотела быть счастливой и ухватилась за первую возможность, показавшуюся мне реальной.

Отец взял неделю отпуска. Он мерил шагами дом, время от времени в бешенстве нависая надо мной. Мой отец пытался решить, что со мной делать, как должным образом меня наказать и при этом удержать все в секрете. Он хотел, чтобы я тайно родила ребенка, а затем вернулась домой и вышла замуж, как можно скорее, чтобы мир не узнал, что где-то в другой семье растет ребенок Холлоуэй. Мне было почти жаль отца: он и раньше не знал, что со мной делать, а теперь и подавно растерялся. Думаю, именно викарий предложил ему обратиться к «Милосердным сестрам», богобоязненным женщинам, обитавшим на южном побережье; они помогут со мной «разобраться». Однако мне было еще рано ехать туда, «Милосердные сестры» были не готовы меня принять, поэтому меня отослали к одной женщине, приятельнице жены викария, и я несколько недель сидела в комнате и ждала.

Это было где-то в глуши, там было нечего делать, нечего читать, все поглощал густой, черный, въедливо-горький туман запустения. До того как мама умерла, я была грустной и невинной, а после, когда ее не стало, у меня было разбито сердце, я тосковала. Но всегда какая-то часть меня продолжала верить, часть меня все еще была способна двигаться. Даже несмотря на боль, я ждала от жизни приятных сюрпризов. Когда я уезжала от той женщины, чтобы поселиться у «Милосердных сестер», я вышла из тумана иной, озлобленной, разочарованной и нечуткой.

«Милосердные сестры» живут в большом, разваливающемся на части эдвардианском особняке на окраине Брайтона, и, выходя на улицу, во влажном осеннем бризе ощущаешь соленый запах. Нам почти не разрешают покидать дом, поэтому я не видела моря, только слышала крики чаек и чувствовала ветер на лице, когда на краткий миг останавливалась у окна на верхней ступеньке лестницы. Соленые порывы ветра приносят воспоминания, нежеланные, болезненные, о лете, пахнущем морем, и, несмотря на то что я прогоняю их, в глубине души я все так же их жажду. О, какая ирония, что отец послал меня именно сюда, в это место, расположенное неподалеку от Хартленда, где все и началось! Он донимал меня расспросами, пытаясь выяснить, кто отец ребенка, и наверняка намереваясь заставить его поступить как должно, однако я знала, что это невозможно, поэтому не стала ничего говорить, вспоминая, как он неловко мялся у ворот Хартленда в тот день, когда мы приехали туда, и не желая доставлять ему удовольствие обвинить в случившемся маму.

Здесь примерно пятнадцать женщин, но их количество меняется, одни приезжают, другие, родив ребенка, уезжают. Мы спим по шесть человек в одной комнате, которая больше напоминает больничную палату, с узкими кроватями, выстроенными вдоль стен, и прикроватными тумбочками, которые нельзя запереть. Кроме комковатых одеял, нам нечем защититься от ноябрьского холода. На окнах нет штор, и в полнолуние комната освещена призрачным голубоватым светом, выхватывающим фрагменты холодного каменного пола, пустой камин, большие животы под одеялами и один-два плоских — у женщин, которые только что вернулись из больницы.

Дни протекают однообразно. Мы просыпаемся, выполняем порученную работу, потом завтракаем. Еда настолько ужасна, что я почти скучаю по своим семнадцати с половиной минутам в Лимпсфилде, даже если это означает общение с отцом. Мне хочется теплой каши, сахара и сливок. Здесь нам дают холодную овсянку и иногда тосты. А потом, ежедневно с утра до вечера, мы делаем то, что нам прикажут: стираем, штопаем, убираем дом. Мне поручено мыть парадную лестницу, все тридцать семь ступеней, грациозной широкой дугой поднимающиеся из холла на второй этаж. Я иногда представляю, как по ним, шурша кринолинами, спускались дочери хозяина этого дома. «Тебе следует ходить по черной лестнице», — недвусмысленно заявила мне старшая сестра. Из-за того, что мы являемся позором для приличного общества — жалкая кучка опустившихся, морально неустойчивых грешниц, — нам запрещено ходить по парадной лестнице. Как нам и положено, мы довольствуемся черной. Ее моет другая девушка, живущая к северу от Бристоля, которую во время семейной встречи обрюхатил дядя, а сюда отправили родители. Здесь есть женщина, кажется, ее зовут Рози, которая собиралась выйти замуж, но забеременела, и ее жених от нее отказался. Она дежурит в прачечной. А девочка, которая, как говорят, носит под сердцем ребенка-метиса (от черного — величайший грех!), работает на кухне. Конечно же, все женщины разного возраста. Некоторые младше меня, есть несколько девятнадцатилетних и даже одна двадцатичетырехлетняя женщина. Но нас всех называют «девочками», возможно, чтобы подчеркнуть: мы всего лишь непослушные девчонки, которые получили по заслугам. «Милосердные сестры» не принимают оступившихся дважды, поэтому у каждой из нас это первый ребенок, и никто не знает, что нам уготовано. Девочка из Бристоля сказала мне, что дети появляются из пупка и она волнуется по поводу того, что же будет потом с дырой в ее животе.

Я начинаю убирать лестницу снизу, выгребаю пыль и грязь из каждой трещинки, неловко сутулясь над выступающим животом, который кажется мне невероятно огромным. Подметаю и мóю ступеньки, вытираю каждый дюйм перил, затем начищаю лестницу до блеска. Снизу вверх. Каждый день. Я трачу на это все утро и часть дня, потому что по лестнице то и дело проходит кто-нибудь из сестер и мне приходится начинать все сначала. Есть работа и похуже, например, в прачечной, где пахнет пóтом и карболовым мылом, а надзирает за всем этим ужасная женщина с маленькими злыми глазками. Я мечтаю работать в саду, чтобы иметь возможность вдыхать соленый воздух, но стараюсь не подавать виду, как сильно мне этого хочется: стоит «Милосердным сестрам» узнать, что тебе что-то нравится, и они ни за что не позволят этого делать. Здесь не место наслаждениям. Это наш шанс смыть с себя пятно позора.