Я поднялась по ступенькам в автобус, села за спиной у водителя, и он повез меня в ночь. Я чувствовала себя так, будто внутри у меня что-то сломалось. После смерти мамы я испытывала непреходящую боль, тонкую ниточку томления, горя и памяти, болезненную ностальгию, похожую на упорное, напряженное нытье, от которого никуда не деться. Стоило мне услышать слово «женат», как все изменилось. Это было подобно удару в живот, заставившему меня испытать головокружение, потерять ориентацию в пространстве. Сидя в автобусе и впервые в жизни не оглянувшись, когда он тронулся с места, я чувствовала, что внутри у меня все разрывается, оставляя зазубренные края, еще больше усиливавшие боль, загонявшие ее вглубь, пока я не согнулась пополам. Мне хотелось, чтобы автобус ехал и ехал, не останавливаясь, ведь в конце пути мне придется выйти на остановке, отправиться домой и каким-то образом за семнадцать с половиной минут рассказать своему отцу о том, что у меня будет ребенок от женатого мужчины.

— Это написали вы? — недоверчиво переспросила я.

Мне казалось, что Гарри — это высокий мужчина, стоящий на морском берегу, а не эта коренастая женщина с коричневато-седыми волосами и красными руками.

— Когда-то меня звали Гарриет Шоу, хотя не думаю, что сейчас кто-то помнит об этом, поскольку я взяла девичью фамилию, когда мой муж умер и я переехала сюда. В молодости меня звали «Гарри» — одно из дурацких сокращений, которые пишут на хоккейной клюшке в интернате и которые прилипают навечно. Мне, в общем-то, мое прозвище нравилось — благодаря ему я казалась более веселой, чем была на самом деле.

Миссис Синклер хотела еще что-то сказать, но Фиби остановила ее. В руке она держала фотографию, и теперь, тряхнув ею в воздухе, протянула ее женщине.

— Посмотрите. Вот этот мужчина, кто он?

Гарриет Синклер взяла фотографию и долго разглядывала ее. Скалли снова уснула. По улице мимо дома прошло несколько бродяг, направлявшихся к прибрежной тропе. То, что я увидела на лице Гарриет минутой ранее, вернулось и слегка изменилось — сочетание мýки, неуверенности и нежелания рассказывать правду. Но вскоре она взяла себя в руки, выражение ее лица смягчилось, и когда она снова заговорила, ее голос был низким и сдержанным.

— Я уже очень давно не видела этого снимка. Да, это ваш отец, вы правы. Но его зовут не Гарри, а Джон, Джон Шоу. Это мой муж. А это, — она ткнула пальцем в девушку слева, лицо которой было скрыто в тени гигантской шляпы, — это, хотите верьте, хотите нет, ― я. Я всегда любила носить шляпы.

Гарриет Синклер потянулась за чайником, налила Фиби еще чашку чая и, не спрашивая, положила сахар.

— Хартленд принадлежал родителям Джона. Я жила там недолго, меньше года. У меня была квартира в Лондоне, но потом, видите ли… Я знала Джона задолго до того, как мы поженились. Вообще-то я из Соммерсета, ходила в школу в Чилтерн-Хилс, неподалеку от школы, где учился Джон. У нас было много общих знакомых, мы вместе проводили уик-энды в загородных домах или в Лондоне. Я никогда не думала о том, что мы поженимся, хотя, сколько я себя помню, он казался мне очаровательным. В него было очень легко влюбиться. Харизматичный, жизнерадостный, уверенный в себе, а когда он смотрел на тебя, возникало ощущение, будто он выделяет тебя среди других. Во время войны Шоу пришлось непросто, им понадобилось очень много времени, чтобы оправиться после смерти старшего брата Джона, Кристофера, погибшего в сорок пятом году. Ему было всего девятнадцать…

Рядом со мной пошевелилась Фиби, и, покосившись на нее, я увидела, что она подалась вперед.

— Но то лето, — Гарриет постучала пальцем по фотографии, — лето 1958 года было просто роскошным. Я работала на предприятии отца, он торговал шерстью, Джон только что вернулся из Кембриджа и осенью собирался приступить к работе в банке своего дяди в Лондоне. В Хартленде на лето собралась большая компания. Моя мама, которая была хорошей подругой Джанет Шоу, отвезла туда меня и мою сестру Беатрис. Приехали в Хартленд и школьные друзья Джона. Джанет любила, когда в доме полно народу; она обожала молодежь. Думаю, ей казалось, что летом в глубинке слишком тихо и появляется много времени, чтобы думать о Кристофере… То было лето, которое запоминается навсегда, лето, когда невозможно грустить. Небо было таким голубым…. Бесконечная череда золотых дней, наполненных деятельностью или ленью. Нас всех не покидало ощущение, будто мы находимся на пороге перемен. Мы, девочки, будем работать и, возможно, выйдем замуж, а мальчики станут ужасно серьезными, и все мы будем слишком взрослыми, чтобы болтаться без дела и резвиться. Но в то лето нам не нужно было думать о будущем. Вечера были теплыми, и мы сидели на хартлендской террасе, глядя, как на чудесный сад опускаются сумерки, и зная, что завтра нас ждет новый восхитительный день.

Глаза миссис Синклер засияли, и на долю секунды она снова стала молодой и счастливой. Однако увидев наши внимательные взгляды, она вдруг вспомнила, зачем мы здесь, и живое выражение исчезло с ее лица так же быстро, как и появилось. Она снова превратилась в немолодую миловидную женщину с квадратными плечами и седовато-коричневыми волосами.

— Конечно, ничто не длится вечно. Я ничего не знала, пока отец не рассказал мне о том, что Шоу погрязли в финансовых трудностях. Эйбл держал лошадей. Джанет жить не могла без новых нарядов, украшений и вечеринок. Содержать Хартленд было дорого, и, кроме того, у них была еще квартира в Лондоне. Джанет была милой женщиной, но слишком уж расточительной. Она тратила деньги быстрее, чем они появлялись, часто бывала в Лондоне и проматывала огромные суммы со своими подружками. Так что, — миссис Синклер слегка улыбнулась, — когда в то лето приехала моя мать, они с Джанет Шоу начали говорить о том, что, возможно, я выйду замуж за Джона.

Увидев мое удивление, она криво усмехнулась.

— Знаю, трудно поверить, что это было всего сорок лет тому назад, но тогда это было не так уж странно. Родители не обязательно навязывали свою волю детям, но были очень счастливы, если те выбирали себе пару стратегически правильно, если все было условлено заранее. Сразу они мне ничего не сказали, но планы строили, и, когда спустя несколько месяцев я впервые услышала об этом, конечно же, абсолютно не возражала. Мне очень хотелось выйти замуж за Джона. Разумеется, было бы лучше, если бы эта идея принадлежала ему, и мне не очень нравилось, что тут замешаны деньги, но есть мужья и похуже, чем Джон, так что… — Миссис Синклер пожала плечами и стала поглаживать ручку своей чашки. — Потом, примерно через неделю после того, как приехали мы, появилась Лиз. Констанс была моей крестной матерью. Они с моей мамой вместе учились в школе и были хорошими подругами, несмотря на то, что давно не виделись: у миссис Холлоуэй был рак, она часто лежала в больнице и в конце концов снова вернулась туда, когда стало ясно, что вскоре она умрет. Лиз было очень тяжело, и Констанс не хотела, чтобы она оставалась в это время дома, поэтому спросила у моей матери, не может ли Лиз провести лето со мной.

Джанет и Эйбл были очень великодушны и гостеприимны. Конечно же, Лиз разрешили приехать. Чем больше народу, тем веселее. И, я думаю, Джанет, потерявшая сына, чувствовала с ней особую связь. И Лиз приехала — девочка, недавно окончившая школу, намного моложе нас всех. — Миссис Синклер слегка улыбнулась мне. — До этого я встречалась с ней всего один раз, когда ей было лет двенадцать; она была милой, умной и совершенно не осознавала, какое впечатление производит на окружающих. Лиз была очень славной, правда. Джордж Холлоуэй был строг с ней. Лиз была единственным ребенком в семье и, наверное, провела очень много времени с матерью, поэтому манеры у нее были как у взрослой. В ней не было этой неловкой дурашливости, как у большинства девушек-подростков. Было видно, что болезнь матери изменила ее: Лиз стала гораздо молчаливее, чем когда я видела ее в последний раз. Не скажу, что она была робкой, но, думаю, все же очень недоверчивой. Ждала, когда же жизнь нанесет ей неизбежный удар. Джанет тревожилась, поскольку Лиз очень много времени проводила в одиночестве, в саду или библиотеке. Нам всем было велено развлекать ее, следить за тем, чтобы она не скучала и не грустила о матери. Иногда я гуляла с ней, но чаще старалась ее не беспокоить. Думаю, ей было очень тяжело думать о скорой смерти матери, и я понимала, что Лиз нужно время, чтобы собраться с силами.