* * *

Летние месяцы пролетели бесследно. Чем я занимался? Какая была погода? Кажется, июнь был жаркий, в июле зарядили дожди, а к августу снова наладилось.

Что мы делали всё это время? Было несколько барбекю у тестя дома. Поездка к родственникам Оли в Тамбовскую область. Болезнь Васьки из-за кондиционера (предположительно). Встреча с парой одногруппников. Звонок старого друга.

Был мой день рожденья в июне и день рожденья Оли в августе. Визиты вежливости к нашим общим знакомым: сначала мы к ним, потом они к нам. Теперь о них можно забыть на следующие пять лет.

Что я делал на работе? Я не помню. Лето состояло из вспышек, о которых я не помнил уже на второй день.

Всё лето люди обсуждали вредоносность голубей, и порой, разговаривая со старым знакомым, приходилось аккуратно выяснять позицию, чтобы не нарваться на нечаянный спор, если оказывалось, что он был ярым защитником пернатых или, наоборот, желал им смерти. Вслед за Олей и её отцом я придерживался консервативной точки зрения, что раз уж мы выросли и не померли от орнитоза, опасность сильно преувеличена.

Весной у меня было много планов, но лето прошло неуклюже. Оно началось с мыслей о возможном увольнении и филинской истории, но рассеялось, оставив чувство неловкости, будто всё это время я обманывал людей, но так и не извинился. Если бы меня всё-таки уволили, а лучше со скандалом, я бы не казался себе лжецом. И было бы что вспомнить.

Статью о Филино я так и не опубликовал. Отправленный Грише вариант пролежал у него без движения, и когда мы оба поняли, что статья не нужна никому из нас, не сговариваясь сделали вид, что её не существовало.

Летом Алик привёл нанятого им коуча, который неделю изучал работу редакции, устраивал по три совещания в неделю, а в конце разродился регламентом работы редакции из шесть частей. Теперь половину времени на планерках мы сопоставляли вчерашние материалы с требованиями регламента. Он описывал все аспекты работы: заголовки, жанры, типы ссылок, поисковую оптимизацию, технологии разговора с трудными спикерами и массу других нюансов. Восемь страниц текста посвящалось обработке пресс-релизов, из которых одна страница содержала выписанные в четыре столбика канцеляризмы, употребление которых в наших текстах запрещалось подчистую. Среди них были и безобидные, на мой взгляд, слова, вроде «соответствующий», «однако» и «например», которые очень хотелось протащить в текст. Но Гриша с его способностью поглощать за три вечера монографии выучил регламент почти дословно, и нам пришлось несладко. Вместо слова «например» я стал использовать близкие по смыслу вводные «скажем» и «так».

В конце июля мне повезло. Как-то вечером Хватский, мой тесть, то ли в шутку, то ли всерьёз предложил сделать интервью со своим знакомым, который много лет провел в местах лишения свободы, а в 90-е был авторитетной фигурой в криминальном мире. Я согласился без рвения, и, наверное, поэтому птица удачи далась мне так легко.

С Фёдором, как его предложил называть тесть, мы встретились в полупустом кафе, половину которого отгородили ширмами для поминок. Фёдору было лет шестьдесят. Своё настоящее имя он так и не назвал, как не назвал и никого из действующих лиц, о которых говорил с прямодушием и таким обаянием, что это невольно передалось в текст.

Я не понял, для чего Хватскому понадобилось организовывать встречу. Это было что-то личное, скрытое от моих глаз.

Само интервью удалось: оно перекрыло рекорд посещаемости сайта и породило невероятную по накалу дискуссию. Половина воинствующих комментаторов восторгалось мудростью перерождённого вора и называла его чуть ли не последним настоящим мужиком на Руси. Вторая половина считала его престарелым дегенератом и упрекала в бахвальстве вещами, о которых принято молчать.

Алик был в восторге. Мне выписали премию, которую мы с тестем пропили за здоровье как бы Фёдора.

Я не считал интервью сложным: за меня всё сделал герой. Требовалось лишь тщательная расшифровка стенограммы и сохранение характерных лексических оборотов. Но Алика оно зацепило, вероятно, тоской по временам, в которых сам Алик пожить не успел, но которые ходили тенями по огромному дому Ветлугина-старшего, ныне благообразного старика, а двадцать пять лет назад — одно из анонимных героев рассказа Фёдора.

Алик так восхищался материалом и мной лично, что Гриша вынужден был занять одобрительную позицию и отметил, что автор передал не столько биографию героя (сомнительную с Гришиной точки зрения), сколько уникальный образ мысли.

— Блин, нам нужно пять таких материалов в месяц! — кричал Алик на планерке, вклиниваясь в Гришины рассуждения. — Найдите хирурга, который сел за смерть пациента. Найдите мента, который казнил заключенных. Делайте анонимные интервью. Пусть исповедуется. Ищите, ищите! Вот Макс нашёл, сделал, и посмотрите, какой эффект. Это же материал года. Молодец! Не прикопаешься! Молодец!

Борис пытался развивать мысль, что этот якобы вор, скорее всего, никакой не вор, а самозванец, и с его, Бориной, точки зрения, настоящего вора за такое интервью утопили бы в пруду. Алик посмотрел на Борю с таким выражением, что тот замолчал и стал бледный, словно в пруду утопили его.

Я так и не понял, спасло ли меня от увольнения это интервью или вопрос в принципе так не стоял.

* * *

После вылазки на «Зарю» меня душил ужас. Боясь выдать себя, я стал тих, скромен и внимателен к семье. Оля заподозрила меня в измене.

— Ты какой-то странный, — щурилась она довольно из-за букета хризантем, которые я подарил ей просто так. — Нашкодил что ли?

Внутри меня росла пустота.

Иногда я завидовал людям, которые жили своими жизнями и могли расстраиваться из-за пустяков. Меня уже ничто не расстраивало. Что бы ни происходило, отчаяние внутри меня всасывало любые расстройства, как чёрная дыра.

Может быть, для окружающих эти метаморфозы казались чем-то вроде взросления. Я стал реже спорить на работе и почти безропотно выполнял поручения Гриши или Алика. Если прежде я иногда проявлял инициативу в семейной жизни, то теперь полностью доверился Олиным замыслам, которых было немало. Мы сделали ремонт в спальне, и я два дня просидел в соседней комнате с планшетом, присматривая за рабочими.

Мысль о радиоактивном облучении не давала покоя. Я убеждал себя, что ни Скрипка, ни сотрудники «Зари» не носили костюмов химзащиты и вообще не выглядели напуганными. Но они могли просто знать опасные места, а пруд почти наверняка был одним из них. Хотя если бы пруд был радиоактивен, его бы огородили или пометили табличками. Но что мешало им огородить лужу у внешнего периметра «Зари», где звенело на 30 000 мкР/час?

Как-то вечером я обнаружил уплотнение на икроножной мышце, небольшую опухоль, которую было видно под определенным углом. На ощупь она походила на куриное яйцо, которое перекатывалось внутри мышцы.

Неделю я собирался с духом, потом психанул и записался к онкологу. Я мог попросить Олю и обратиться в их медцентр, но мысль о собственной глупости, которая могла привести к возникновению опухоли, вызывала во мне такой стыд, что я записался в самую дальнюю от нас клинику.