— Я не ради любопытства, — сказал я. — У северной части забора фонит на 30 тысяч микрорентген в час…

— Я не знаю, что у тебя там фонит, у нас ничего не фонит. Тут почву на экспертизу раз в полгода отправляют, понятно тебе? Тут люди обученные. Ничего фонить не может. Это не ядерный объект. Ты в своем дозиметре дырочку просверли и напиши «Учебный». Если у Филино какие-то проблемы, меня это не касается, обратись в администрацию района или министерство экологии. Я тебе конкретно говорю: «Заря» к этому отношения не имеет. Хочешь писать про Филино — пиши, с него гриф давно сняли, мне это не интересно. Главное, в мою зону ответственности не лезь, тебе понятно? Считай, я тебе услугу оказал.

Я кивнул. Скрипка передал мне телефон и кофр с фотоаппаратом.

— Что за человек утонул на территории «Зари»? — спросил я, включая телефон. Судя по щели на корпусе, Скрипка вынимал аккумулятор.

— Чего? — переспросил Скрипка, и лицо его стало брезгливым. С таким лицом смотрят на глупцов.

— Начальник караула сказал, что какой-то сталкер залез на территорию и утонул.

— Тарутин такое сказал? — удивился Скрипка. — Перепутал он что-то. Не было такого. Я бы точно знал.

Последние выходные августа выдались теплыми, и к полудню стрелка термометра перевалила за 20 градусов. Тепло уже скупо пахло осенью. В зависимости от поворота головы можно было уловить запах листьев, дыма или сухой, готовой к умиранию земли.

В доме наискосок кипела работа: бригада оконщиков застекляла обширную веранду, и стук их проникал в каждый двор. Бригада торопилась закончить работу до похолодания, которого ждали уже в начале сентября.

Сосед из дома слева прошёл не спеша по улице, засунув руки в карманы спадающих трико. Он кого-то ждал. Скоро прогромыхала «Газель», сосед быстро прошлёпал следом, поправляя на ходу сандалии, и потом долго говорил с водителем через открытое окно, сверяя какие-то бумаги.

Я ждал Олю на крыльце и думал о том, что хорошо бы запасти в себя побольше таких дней перед первым мокрым снегопадом, а потом вынимать эти дни и носить как одежду всё межсезонье. Когда выпадет первый снег, сложно поверить в существование таких дней; тогда кажется, что снег будет всегда, что трава бывает только сухой, а изумрудный цвет есть только в Васькиных книжках с картинками и на рождественских гирляндах.

Мне нравилась неизбежность осени. Осень всё решала за нас. Каждое лето меня преследовал комплекс невыполненных дел; как бы я не шпиговал свой график поездками и делами, календарь ронял свою листву, а вслед за ним роняли её и деревья. Календарь заставлял жалеть о тёплых днях, потраченных в офисе. Всё лето я гнал себя вперёд и наконец загонял.

Осень решала вопрос по-своему, однозначно. Осень — это репетиция смерти, которая приучает смиряться с тем, что есть. Когда мелкий дождь клеился на лицо и в ногах хлюпало, я чувствовал раскрепощение от невозможности что-то потерять или куда-то не успеть. Я вдруг понимал, что вся нервозность происходит не из-за жизненных обстоятельств, а из-за попыток им сопротивляться. А точнее, из-за нашей неуступчивости в мелочах.

Осень меня примиряла. Осенью было хорошо думать о Новом годе. Последние несколько лет мне больше нравилось думать о Новом годе, чем отмечать его.

Оля собиралась долго, и скоро мне наскучило стоять на крыльце. Летняя лихорадка вернулась опасением упустить такой хороший день, а стук молотков в доме наискосок действовал на нервы. К тому же потянуло гарью, и мне стало казаться, что я провоняю ей и перестану чувствовать другие запахи. Я поторопил Олю. Она села за руль.

Эти выходные мы решили посвятить шоппингу. Хотя первое сентября Ваську ещё не касалось, Оля поддалась общему ажиотажу и загорелась идеей обновить наши гардеробы. Пока мы ехали, я подставлял лицо под струю воздуха из открытого окна.

— Такой день хороший, — сказал я.

Солнце нагревало кожу, как горчичник.

— Да, — протянула Оля. — Пробки, как в будни.

В торговом центре было прохладно от кондиционеров и пахло сладкой ватой. Оля потащила меня в отделы с мужской одеждой и начала почему-то с зимних курток.

— Ну как? — крутила она меня вокруг оси, будто жарила на костре. На мне был безразмерный коричневый пуховик.

— Будто заживо похоронили, — признался я.

Оля не спорила. Скоро мы переключились исключительно на женскую одежду.

Она долго торчала в примерочной, а я сидел на пуфике, навьюченный брюками, джинсами и пиджаками. Продавщицы следили за мной с тревогой.

— Вам удобнее положить вот сюда, — показала одна из них на стойку. Ей не хотелось, чтобы новая одежда помялась. А может быть, я сам не внушал ей доверия.

Народ прибывал. Плакал ребёнок. Школьница с мамой придирчиво выбирали юбку. Мать растащила её в стороны и смотрела на просвет; юбка напоминала красивую мертвую птицу.

— Ты уже загрустил? — спросила Оля, выходя из примерочной. — Как тебе?

Она повертелась, демонстрируя очередную жилетку. Я сказал, что здорово.

— Плохо? — переспросила она с сомнением.

Под влиянием отца она часто выбирала вещи, похожие на мужские. Узкие брюки и жилетка ей действительно шли, придавая сходство с молодым проворным адвокатом. Она стояла перед зеркалом, чуть выгнувшись и отставив ногу.

— Трубки не хватает, — сказала она, поднося к губам воображаемую трубку и выпуская колечки дыма. — Я как Шерлок Холмс.

Потом она заложила большие пальцы рук под мышки и рассмеялась:

— Фу. Как приказчик.

— Да нет. Здорово. Такой стиль… бизнес-леди.

— Ты без энтузиазма говоришь, — сморщилась она и легонько толкнула бедром. — Слишком официально, да?

Я пожал плечами. Оля купили брюки и две тёмные рубашки, но жилетку оставила.

— Я всегда хотела жилетку, — говорила она, когда мы шли в густой толпе к следующему бутику. — Но когда надеваю, прямо со смеху давлюсь. Всё равно носить не буду.

— Зря. Тебе идет.

— Ну что ты такой вялый, — она потянула меня за руку. — Ты устал, да?

— Нет. Ещё терпимо.

— Ну ладно, вот сюда и ещё в «Детский мир», а потом домой, — решила Оля. — Ну давай. Не раскисай. Ты грустный какой-то.

— Да я нормальный, — ответил я, раздражаясь.

Мне не нравится, когда люди говорят, что я грустный, злой или уставший, когда я так мастерски это скрываю.

Меня раздражали люди с телегами, доверху набитыми коробками и пакетами. «Блабериды», — думал я с досадой, хотя ничем не отличался от них. Я участвовал в этом брожении, толкался, ждал медлительного лифта, и покупал то, в чём не очень нуждался.

Меня раздражали люди с телегами, набитыми едой, как будто дома их ждали тридцать маленьких цыганят. Словно в отместку, одна из тележек налетела на меня, тяжёлая, как ледокол. Я хотел обругать катившего её мужчину, которого больше волновали посыпавшиеся банки с фасолью, но он так мелко и суетливо их собирал, шамкая под нос извинения, что я махнул рукой и пошёл за Олей.