В конце коридора мы свернули направо в большую комната с закрашенным окном и жёлто-коричневой плиткой на стенах. Дальше виднелась душевая, где торчали из стены три огромных зонтика.

— Раздевайся полностью, — потребовал кривоносый.

Холодная вода била сильно, пропалывая кожу грядками. Прямоугольный брусок мыла почти не мылился.

Конвоир стоял в проеме.

— Что ты как маленький? Возьми в руку и намыль как следует. Волосы. Волосы тщательно. Рот прополощи. Ну возьми ты его и мыль, — он стиснул кулак, показывая, как держать мыло. В его руку вошло бы два таких куска.

— Стеснятся тут не надо, — ворчал он.

Долго, холодно и унизительно.

Когда я вернулся в предбанник, меня уже колотило. Одежды не было. Я стоял на кафеле и чего-то ждал. Скоро приоткрылась дверь, подуло по ногам, и заглянул кудрявый напарник.

— Ну нету там такой, — сказал он.

— Неси что есть, — огрызнулся старший.

Мне выдали грязно-зеленые и очень теплые брюки, вроде галифе, короткую камуфляжную куртку с узкими рукавами и затоптанные кроссовки, от которых пахнуло цементом и чужими ногами.

Конвоир шёл впереди. Я старался идти след в след. Кроссовки всё время слетали.

На КПП меня снова посадили на диван. Охранники переговаривались вполголоса. Время тянулось медленно. Скоро вошёл треугольный начальник смены, сел напротив меня на стул и сказал:

— Паспортные данные свои помнишь? Телефон есть?

— Да.

— Запиши, — сказал он через плечо женщине. Я продиктовал.

Он сунул мне какой-то листок. Я молча подписал.

— Да… — протянул он. — Организовал ты проблем и нам, и себе.

Женщина вышла на улицу. Мы остались вдвоём.

От долгого сидения я провалился в диван, и галифе натянулись так, что походили на шорты. Руки мои стали фиолетовыми. Я глядел вниз. В зубах дощатого пола застряли обрывки бумаги.

— Ну, рассказывай, как тебя сюда занесло.

— Я уже говорил. Меня привезли на микроавтобусе. Я бы сам не полез.

— Так не просто же так, наверное, привезли. Ты говори, говори.

Я честно рассказал начальнику о работе журналистом, поездке к Анне Коростелевой, своём интересе к Филино и тамошним проблемам.

— Потом ездил вокруг Филино и наткнулся на ваш забор, ну интересно стало, что там. Подумал, может быть, это как-то связано с Филино. Стал интересоваться. Но сюда я не залезал, повторяю.

Начальник слушал внимательно. Время от времени его взгляд шарил по мне и упирался то в лицо, то в руки, то на сбитые кроссовки — так ножом проверяют готовность вареной картошки.

— Журналисты, народ безголовый, — проворчал он. — Никак мы с Филино не связаны. Только людей накручиваете. Режимный объект это. В вашей журналисткой школе не объясняют, про что можно писать, а про что нельзя?

— Откуда я знал, что он режимный?

— Ну-ну. Ты из меня идиота-то не делай, Максим Леонидович. Всё ты прекрасно знал. А не знал — дурак совсем значит. Глупость, понимаешь, это не оправдание. Это отягчающее обстоятельство. На статью ты себе заработал, — он хлопнул рукой по бумаге.

— Я сюда не проникал, — мрачно повторил я. — Меня в автобус запихали, привезли и высадили. Что мне было делать? Я пошёл обратно, тут ваши. Мог бы уйти незаметно — ушёл бы.

— Отсюда незаметно не уйдёшь. Тут камеры везде. Ты у нас в тысяче ракурсов запечатлён. Так что к суду будешь в полной боеготовности, со всеми уликами и доказательствами.

— Если это всё так секретно… Вы с капитана своего спросите. Я не напрашивался.

— С этого капитана спрашивать, знаешь, себе дороже, — ответил начальник, гладя свой треугольный подбородок. — А ты, наверное, настырный очень. Поди запросы его начальству отправлял, грозил ему, а? Ну вот он и решил дать тебе зелёный свет. А зелёный свет — это худшая форма несвободы.

Я опешил. «Зелёный свет — худшая форма несвободы». Это слова моего отца.

— Почему вы так сказали?

— А ты не согласен? Теперь про комбинат не заикайся нигде. Надоели, честное слово. Знаешь, сколько вас таких тут бродит? То за колючку полезут, то в ворота стучат. У нас же был тут случай, вот… — он порылся в документах и протянул мне несколько листов. — Какой-то недоумок тоже залез на территорию.

Я взял чёрно-белые распечатки с камеры видеонаблюдения. На первом с высоты пятиэтажного дома были видны тёмные курганы «Зари» и маленькая фигура. На одном из снимков человек была запечатлен крупным планом. Я вгляделся.

— И что? — спросил я, с удивлением разглядывая лицо на снимке.

— Ну что-что. Заметили его, выслали наряд. Те его не нашли, обнаружили лишь следы к пруду, ну, думали, утонул. Стали спасателей вызывать. У нас же тут сложно всё. Кого попало не проведёшь. Пока то да сё, приехали, ныряли, ныряли — так и не нашли. Даже личность не установлена.

— Я не понимаю намека. Это же я на снимках. Они же сейчас сделаны.

Человек на снимке действительно был похож на меня.

— Чего? — начальник вытащил из кармана очки и надел на кончик носа. — Где тут ты-то?

— Ну моё лицо, — я протянул ему снимок крупным планом.

— Да где твоё-то? — отмахнулся он. — Это не сейчас было. Я к тому, что идиоты всякие лезут, а потом мрут, как мухи. Сталкеры хреновы. Ни подготовки, ни оборудования, ни соображения.

Начальник ещё раз вгляделся в снимки.

— А вообще, знаешь, на тебя чем-то похож. Так, может, это ты воскрес? — он устало рассмеялся. — Вылез из пруда?

Лист изогнулся в руке начальника, и мне показалось, будто лицо на снимке изогнулось в улыбке.

— В общем, вам-то это веселье да приключения… — он расправил лист и вгляделся в него снова. — Знаешь, как говорят: уголовный кодекс России — мир желаний, мир возможностей.

Некоторое время он изучал снимок, поворачивая его под разными углами, словно читал кривые надписи.

— Но вообще похож. Да… Если это ты воскрес, то знаешь… Я тогда совсем не знаю. Сначала он не хотел, чтобы его смерть объясняли, — он ударил пальцами по лицу на снимке. — А теперь он не хочет, чтобы объясняли его воскрешение. Ладно, разберутся. Пошли.

Мы встали.

— Почему вы так сказали: «он не хотел, чтобы его смерть объясняли»?

— Потому что не объяснили.

— Так отец мой говорил.

Начальник пожал плечами, толкая передо мной дверь. Мы вышли из помещения и направились к санблоку, возле которого стоял микроавтобус.

— Мне надо какие-то меры принять дома? — спросил я тусклым голосом. — Я имею в виду радиацию.

Начальник фыркнул: