— Что ты болбочешь, идиот! — Толстощекий боярин потянулся было к плети, но вовремя вспомнил, что в народе юродивых любят.

— А то и болбочу! Было одно солнышко, а станет другое! Был один царь… — Юродивый смолк, хитро поглядывая. — Уж недолго осталось!

— Крамола! — взвыл боярин и пальчиком на юродивого указал, холопы было кинулись ловить, только не больно расторопничали. А может, юродивый оказался шустер не в меру. Выскользнул из цепких лап да язык показал.

— Ждите, ждите, люди! Засветит новое солнце по-новому… и править новый царь будет иначе! Не чета прежнему!

Он шмыгнул, прячась за широкие плечи дородной купчихи, которая плечи эти и расправила. А на холопов глянула мрачно, да и на своих кивнула, мол, найдется чем ответить, коль Божининого человека обижать вздумают.

— Как возьмет метлу! Как погонит прочь бояр! — Юродивый выглянул из-за спины купчихиной и боярину язык показал. — Погонит-погонит! Так и скажет, прочь подите…

И ноженькой топнул. Кто-то засмеялся тонким нервическим смехом, который тотчас и стих.

— Землицу ихнею отымет и люду простому раздаст! И велит копать землицу, пряниками мостить…

— А пряниками отчего? — спросили из толпы.

— Так вестимо! Где это видано, чтоб у кисельных рек да берега не пряничные были?! — Юродивый рученьками развел. — И всем по монетке даст! На петушка! А Юшке ажно два!

И себя в тощую грудь ударил. Тут уж и боярин хохотнул. Потянулся уже не к плети, но к кошелю, монету выцепил и швырнул под ноги.

— На вот… на петушка, предсказатель.

Где-то вдалеке гулко, тревожно ударил Царев колокол…

Терем рязенского урядника был ставлен в незапамятные времена, когда еще и царства Росского не было, но было лишь махонькое княжество удельное с городом, где сидел князь да соратники его. О том ныне вспоминали нечасто и без особое охоты.

С той давней поры, конечно, многое произошло.

Царство возникло.

И город разросся. И даже, лет полтораста тому, горел он, и так, что чудом, не иначе, дотла не выгорел. Злые-то языки сказывали, будто бы не было никакого такого чуда, а была едино воля царя, который город оный наново строить желал. Дескать, старый-то ставился безо всякого порядку, слободы одна к другой липли, а терема перемежались с землянками, где обретался народец нищий, но зело горделивый. И с того соседству лихого выходила боярам немалая убыль… от землянки-то и сгорели. Терема огонь тоже тронул, да не все.

Одни заклятьями защищенные.

Другие — амулетами.

Третьи — царскими милостями. Главное, что погорельцев, не важно, какого они звания, скоренько за реку спровадили, где ставились новые слободы, и не сами собой, а согласно плану. А на пожарище застучали молотки, завизжали пилы. Года не минуло, как затянулась горелая рана. Выросли новые терема, краше прежних. Тут-то боярство и поделилось, стало быть, на старых, которые сим гордились зело, повторяя, что тут их корни, и новых, коии для гордости поводу не имели, зато, спеша показать себя, терема ставили высокие да просторные.

Своего-то терема, если разобраться, Игорь Жучень не имел. А нынешний, в коем и обретался рязенский урядник с немногочисленным семейством своим, достался ему наследием от супруги. Был этот терем не сказать, чтобы вовсе роскошен, но крепок. Из темных бревен сваленный, мохом проконопаченный, он и морозы держал, и от жары уберечь способен был.

Имелись при тереме и птичий двор, и конюшня, и кузня, и амбар, а еще — глубокие каменные подвалы, тесанные в незапамятные времена. В одних ледники обустроили. В других — колбасы хранили да сыры выдерживали, чтоб окрепли да созрели, в третьих — бочки с винами да настойками. А в четвертых лежали славные предки боярыни ажно до тридцать восьмого колена, когда, собственно, лег на мраморную доску Вышекрут Ингварович, бывший некогда князем да княжество свое сменявший на шапку боярскую и привилеи,[13] новым царем даденные.

Лег он не один, но с тремя женами любимыми, с собакой да наложницами.

Следом за отцом, память его почитая, отправился и Вышнята Вышекрутович, у коего жена уже была одна, зато холопок набралось с полдюжины, едва в телегу поминальную все влезли. После-то, видать, понявши, что для этаких похорон вскорости никаких подвалов не хватит, хоронить стали без телег и наложниц, разве что когда собаку любимую аль сокола отправят следом за хозяином. И ложились бояре, кто стар, кто зрел, а кто и вовсе младенчиком.

В гнезда тесаные.

На доски мраморные.

С мечами да с бронею. С золотыми платьями и драгоценностями. С книгами или иным скарбом, покойному дорогим. Ложились и лежали себе тихонечко, пока черное солнце их к жизни не воззвало.

Первым поднялся Вышекрут Ингварович.

Сел.

Шеей крутанул, которая и захрустела. Прошедшие столетия иссушили плоть, но сие Вышекрута не остановило. Зову последней из рода повинуясь, он сполз с доски, а следом потянулись и жены, и наложницы…

Во дворе стало людно.

— Давай! — голос этот пробился сквозь гул пламени, которое объяло мертвецов, да и сползло, бессильное причинить им вред. Оно уже прошлось по двору, тронуло и конюшни, и амбары, и птичий двор, испепелив пару дюжин оживших кур.

Прошлось по умертвию-кобелю, сорвавшемуся с цепи.

Обратило в прах четверых упыриц, в которых превратились холопки, да и погань-драугра не пожалела. Вот только древние Вытятичи оказались не по силам огню. Вышекрут поднял тяжеленный топор, коий служил ему верой и правдой при жизни, да рассек огненную струю. Поднял щербатый щит, и полыхнуло от него силой, которая разметала остальных мертвяков.

— Миша, уходи! — крикнули из распахнутых ворот. — Сейчас мы…

Ректор Акадэмии покачал головой. Уйти? Да, самое разумное было бы, да только… он вдруг ощутил безмерную усталость, такую, что хоть сам шею под топор подставляй. И не в теле — душа опустела.

Он поднял щит, принимая на него сырую мертвую силу.

Мертвец оскалился.

Зашипели жены.

Змеями скользнули наложницы, подбирая клинки… и замутило, закрутило… они выходили когда по одному, когда и стаями. Не брели слепо, не крутили головами, пытаясь уловить живое тепло. Нет, их глаза, напоенные силой последней жертвы, самой большой, на которую лишь способен человек, горели черным пламенем, гневом неизлитым.

— Купол! — Михаил крикнул, надеясь, что будет услышан, что те, кто пришел с ним помощью и поддержкой, не станут спорить.

Эту заразу нельзя было выпускать.

Мертвец раззявил пасть.

Смеется?

Он, лишенный памяти, но не разума, наполненный чужим гневом и единственным желанием — убивать, был страшен. Но Михаил от страха отмахнулся.