— Целитель.

От уж диво дивное… конечно… силы у него изрядно, его боевики забрать хотели, но паренек на вступительных твердо сказал, что воевать каждый дурак способен, то ли дело исцеление.

— Тогда исцеляй, — махнул рукой Михайло, и паренек, будто этакого дозволения только и ждавший, подскочил, за руки схватил и замер.

— У вас обыкновенное истощение, — произнес он спустя минуту. — Из нынешнего… это пройдет.

Михайло хмыкнул.

Надо же, а говорит серьезно, будто уже настоящий целитель, а не третьекурсник.

— Меня куда сильней беспокоит ваша аура. Она почти полностью уничтожена… ощущение такое, честно говоря, что с вас ее сдирали, как…

— Как шкуру? — подсказал Михайло.

И паренек кивнул.

Верно… так и сдирали… раз за разом, за каждым глупым приказом, в котором не было смысла, но лишь желание утвердить собственную власть. За каждой попыткой устоять, не подчиниться… за…

Он всегда сдавался.

И ненавидел себя за это.

— Михаил Егорович, — паренек вывел из задумчивости, — давайте я с вами силой поделюсь? У меня много, а вам надо… да и… я тут так стою, а вы людям поможете, да?

Сила его была чистой, что вода родниковая.

И с каждой каплей прибывало ясности.

Дурень.

Вот истинно дурень… пошел играть… свободы захотел. Справедливости. Кому она нужна, эта справедливость… мальчишек бы уберечь, таких вот ясноглазых.

Акадэмию сохранить.

Думские из шкуры вылезут, пытаясь ошейник на магов накинуть… и надобно будет пройти по краю между одними и другими, и третьим ничего не пообещать, и четвертым не посулить… и кто это делать будет? Фролушка силен, да только излишне прямолинеен. Архип чужой, этого не забудут… Некроманта во главе? Вой поднимут, хотя… может, бояться станут?

Или потом уж на покой, с делами разобравшись…

— Так, Надежа. — На ногах Михайло стоял крепко.

После себя пожалеет.

— А проводи-ка ты меня…

Слева вновь громыхнуло, и поднялся столп огненный.

— От туда и проводи, — велел Михаил Егорович, — пока эти старательные мне половину города не спалили.

Люциана Береславовна самолично отворила калиточку Фролу Аксютовичу, и он, стряхнувши беспамятного Арея на землю — так бы и упал, когда б не подхватила, — сказал:

— Поговорить надо.

— Надо, — согласилась Люциана Береславовна и, к наставнику нашему повернувшись, добавила: — С вами обоими… — А после улыбнулась и так счастливо произнесла: — Наконец-то…

И все трое ко мне повернулись. А я что? Я от стою. Жениха своего держу, который то ли живой, то ли мертвый, то ли вовсе не понятно какой. Этак я и овдовею, замуж не сходимши.

— За ворота чтобы носу не выказывали, — велел Архип Полуэктович, и Еська радостно закивал: мол, ни носу, ни уха, ни даже мизинчика. Только ему отчего-то не поверили. И Фрол Аксютович этак хитро пальцы скрутил, будто два кукиша одною рукой справляючи. С того на воротах повисла зеленоватая пелена.

— Так оно надежней.

— Обижаете. — Еська губу отвесил, стало быть, обиду выказывая. Да только энтим не до его было. Переглянулись вновь, и Люциана Береславовна молвила:

— На чердаке спокойно будет, а то… людно как-то.

Ага, людно. Вона, Щучка мало что под печь не забилась, чтоб, значится, лишнего разу на глаза братовьям Еськиным не попадаться. Кирей на лавке лег, дескать, скоро убивать станут, а он не отдохнувши. Ильюшка в углу с книжицею сел. Лойко, тот вокруг хаты бегает, траву топчет, места себе не находячи. Евстя ножи точит, Емелька молится.

И вправду, только и осталось, что чердак.

— Да брось ты его. — Когда за наставником дверь закрылась, Еська меня за руку взял. — Эх, жаль, что Лиса нет, послушали бы, чего они там…

И на меня глядит, будто бы ведает, что послухать я могу.

А я могу?

Арея я не бросила, положила на травку, под голову сумку сунула.

— Ты ему еще лицо платочком прикрой, — присоветовал Еська.

— Зачем?

Дышить. И сердце стукает в грудях. И значится, живой, а что обеспамятовавший, так, может, ослаб?

— Ну… чтоб солнце в глаза не светило? Не?

Еська рядом плюхнулся.

— Зось, а Зось…

— Чего?

— Тебе не любопытно?

Любопытно. От уж где правда, там правда… еще как любопытно, прям свербит все от этакого любопытства.

— Это ж твой дом, — не успокаивался Еська. — Скажи Хозяину…

Оно-то верно, да, думаю, супротив Хозяина они постерегутся, а вот колечко, Люцианой Береславовной оставленное… Еська скоренько купола навесил. Может, не такого, чтоб вовсе ничего не слыхать, но какой уж получился.

Поначалу-то тихо было.

Будто ктой-то дышит, грузно так, тяжко, как старый Курман, который весу немалого, а худеть не желаеть, не разумеючи, что вес энтот на сердце его камнем неподъемным ложится. Вот будто бы досточка скрипнула, Еська ажно подскочил.

На меня глянул. А я что? Я пальцу к губам прижала, мол, молчать надобно. Он и кивнул.

Загудело.

Ухнуло.

И внове стало тихо-тихо.

— Люциана, у нас как бы дела имеются, — голос наставника звучал ясно.

И рядышком.

Я оглянулась, убеждаясь, что не стоит Архип Полуэктович за моею спиною многострадальною. Он же ж могет. Я зазеваюсь, а он руку на плечико возложит и спросит, пошто подслухиваю. Но за спиною наставника не было, а была ограда, вороты и кикиморы, которые к энтим воротам сползались. Меж лап их чешуйчатых пацуки-падальщики сновали. От и ворон лысый на плот сел, захихикал человеческим голосом.

Вот он, значится, каков — свету конец, Еськой предсказанный.

— Прости, не знаю, с чего начать.

— С начала попробуй.

— Сначала… начало далеко… помнишь Никодима?

— Этого засранца лучше к ночи не поминать.

— Архип!

— Чего? Был засранцем. И помер засранцем и…

— Я была виновата.

— Чего? Люциана, ты, конечно, всех милей, всех румяней и вообще, но на рожон он сам полез и получил заслуженно. Лучше пожалей тех, кого этот засранец… и не надо на меня так смотреть! Я уже взрослый и могу выражаться так, как сочту нужным… так вот, кто из-за него погиб…

Она вздохнула.

И горестно так, что ажно у меня сердце стало.