Потом, отскандалив по телефону, сам выходил к мужикам, бледный, но с победной мыслью на лице. Из пачки «Родопи», словно патроны из обоймы, хлопком о ладонь вышибал наружу жёлтые фильтры сигарет. Вооружал ими особенно активных мужиков, чтобы жгли порох и не совершали подсудных движений, а между тем с жаром говорил:

– Надо, ё-моё, выкручиваться из положения самим – за счёт укрупнения арендных бригад. С техникой сейчас… сами понимаете, а так будет двенадцать-тринадцать единиц – маневренность!..

Из последней мощи укрупнялись, наскребали по сусекам. Снова сказочно пахали и сеяли. Перепрыгивали планку по мясу и молоку, по зерновым брали никому не нужные обязательства. Чего-то вершили, зазывали из газеты корреспондентов и после уборочной ездили в район за дежурной премией по случаю праздника сельхозработника, на обратном пути накрывая скромную полянку там, где недавно гуляли миром. Но выяснялось, что это так стелили соломку, когда всё шло прахом, и на другой год укрупнения как не бывало. Уже были назначены перевыборы на главную совхозную должность, словно в директоре и была основная течь, давшая роковой крен державе. Бабы мололи чепуху, подговаривали очередь в магазине и собирали подписи, а мужики болели от войн и революций и порожняком шатались по улицам, до губы нажираясь палёным пойлом…

Когда в будний день Дядька оставался дома и садился за жареные картошки, и в лихую годину не выводившиеся у бабушки из твёрдого оборота, дед, проверив корчаги и наносив воды, а также сварив корм скоту и перелопатив иную, смотря по времени года, работу, окапывался за столом напротив сына. Телеграфировал пальчиком по столу да иронически наблюдал, как хвалёный, возвеличенный до небес механизатор с ножом в огромной руке сверх плана боронит в студнице холодец, застывший белой ломкой шкуркой. Время от времени (угадывая, впрочем, момент, когда вилка вознесётся с тряским куском и последует по маршруту тарелка – рот) дед поднимал на обсуждение какой-нибудь подлый вопрос вроде:

– Вы снег-то стортали?

Снег на поля сталкивали тракторами в малоснежные зимы для весеннего влагозадержания. Но так было в пропащие годы, не жалевшие народных душ. А нынешние эти души и этот народ берегли как зеницу ока для какой-то своей надобности, не пересекавшейся, правда, с чаяниями самого народа, и потому сразу ликвидировали всё, что чинило этому народу препятствия на пути его полного и безоговорочного саморасходования ради чужой корысти.

– Где солярка-то? – баском отвечал Дядька, делая вид, что не раскусил издёвки. С вилки таки соскальзывало на стол, и оба они, отец и сын, смотрели за прыгающим студнем с неравным отношением к произошедшему. – Тележками катать?!

– Привозили же перед Новым годом.

– Хэ, несколько бочек… А сено выдёргивали с Кокуя?!

Деду только этого и надо было! Он даже привставал с табуретки:

– А кто солярку пропивал Мишке Островскому?

– Кто пропивал? Ты меня видел?!

– Врать не буду – не видал, ага… – охотно соглашался дед, но терпеть эту шашечную партию уже не мог и напролом лез в дамки, а иногда просто – через стол: – А что вы, я спрашиваю, насеете со своими реформами?!

– У тебя изымем!

– У нас с баушкой ничего нет! Нас самих скоро прикончат! Пока вы, феврали, привилегии празднуете, нам тут другую жизнь… устанавливают.

– Завёл панихиду! – Дядька очищал вилку хлебной корочкой, корочку съедал, а вилку с грохотом отправлял в посудный таз: есть уже не хотелось. – Кто устанавливает-то?!

– Поселенцы из правительства – вот кто! И американцы ещё, – минутой позже вспоминал дед.

Как сердцем чуяла, влетала с улицы бабушка – в глазах тревога, хлопья мыла на фартуке, руки – сырые и розовые, капля пота на носу. Мигом оценивала ситуацию и в целях погашения конфликта гусиными щипками выпроваживала старика в спаленку, как когда-то с пашни, с той разницей, что многое теперь в старике истончилось и старуху он, хоть и огрызаясь, но слушался.

– Будешь телевизер смотреть?

– На хрен он мне нужен!

Дед нехотя отступал и в недобром затишье сидел на кровати, замкнув руки на коленях. Но едва бабушка отлучалась – достирывать в бане, или начинала строчить пулемётной очередью, с характерным звуком перекусывая нитку, продетую в иглу ручной швейной машинки, он возвращался к своему плану. Благодушно привлекал курившего в печку сына:

– Я что хотел спросить-то у тебя, Михаил… Ты, никак, отстал?

– Как это?

– Ну от баржи-то.

– От какой баржи? – Дядька, как потревоженный зверь, поворачивал голову в сторону, откуда происходила угроза, только что не втягивал ноздрями воздух. – Что ты опять городишь?!

Старик с удовольствием подкладывал под себя мягкую телогрейку, гнездясь для долгого плодотворного разговора.

– Ездили же сёдня на полуторке, алкашей забирали! Потом, говрят, посадим на баржу и отправим в Ледовитый океан – лёд долбить…

– Но-о! Смотри, как бы тебя не отправили, политикана!

– Меня не отправят! – срываясь на визг, подкидывался и дед, и переходил на личности: – А тебя, Гавроша, – в первую очередь!

Наступал час – и Дядька не выдюживал, уходил из дома, обретался в шалых избах. Он падал в полпути; его, как труп, волочили на закорках. Чеченец Косыгин, злобный убивец и вдовец, тайно живший с полоумной дочкой, стряхнул ему голову корытом. И уже – как вычёркивали из жизни – не раз выпинывали из совхоза, а затем с поражением в правах восстанавливали.

И только жизнь больше не признавала его.

Как-то сошёлся с Гулихиной-разведёнкой. Медовал с ней в двухкомнатной клетушке на Береговой, чинил крышу и сени, а перед работой – сытый и бритый – на цыпочках подкрадывался к спящей… Спустя неделю-другую мать толкнула дверь плечом:

– Зачем она тебе – бывшая?!

Гулихина связала вещи и уехала.

В ту красную жаркую весну бодались в Логу у ельника. В последний раз. И Дядька что-то запорол, уступил ленту чемпиона залётному пахарю из Карпово. Стоял на общем фото сбоку. На голову выше всех. Коротко стриженный, улыбка простецкая, белый свёрток под мышкой. Рубашка – в клеточку… Всё трын-трава! Вечером застонали вёдра в сенцах. Роет слепой рукой в кармане. Нашёл. Рот до ушей. В глазах мокрый блеск. Купил детские механические часики. Что-то копеечное, пустяшное. Клюётся в кулаке маленькая птичка. Маленькое сердце страны. Подарил племяшке, заплакав громко и некрасиво:

– Смотри, мотюха, чтоб этот варнак не искурочил! На память это тебе от Дядьки!..

Но потом премию просадил, вернулся с мутными глазами, выцыганил часы назад и пропил.

6

Вообще, в своей жизни Дядька справил одну-единственную дорогую покупку: взял по талону колясочный «Урал», синий-синий, как мечта деревенского мальчишки о небе. Высокое рокотание мотора, захлёбывающееся стремление спиц, воздух лезвием у лица… Гонял по посёлку, ища смерти, сквозь слёзы и восторг полёта поплёвывал на близко шагнувшие к