замечаю, как Рис тает в воздухе, оставляя за собой прозрачную волну.

Я странная. И это мне заявляет моё же собственное подсознание в лице серийного убийцы.

Я останавливаюсь на тротуаре, прям посередине, как шла. Оглядываюсь по сторонам. Улицы наполнены любителями воскресных прогулок. Они: в парах, группами и поодиночке, — бредут по своим делам и не обращают на меня никакого внимания.

Я провожаю некоторых из них взглядом, и вдруг ловлю себя на том, что упираю кулак в своё солнечное сплетение в попытке заглушить боль где-то в груди. Я почти уверена, что это не сердечный приступ, но делу это не помогает: ни успокоиться, ни переключиться, ни расслабиться.

Я никогда не жаловалась на здоровье, и сейчас проблема тоже не в нём, а в том, что мне нужна помощь. И в этот раз — профессионала.

Я знаю, кому звонить, и у меня даже есть его номер телефона, как я помню. Впервые за всё время руки не подводят меня, отзываясь лёгкой нервной дрожью, когда я достаю мобильный и нахожу в записной книжке нужный номер.

По призванию он миротворец, но по второму высшему образованию он психолог, и я надеюсь, у него всё ещё есть право проводить терапию, несмотря на долгое отсутствие практики в данной сфере.

Так или иначе, была — не была.

— Привет, ребёнок! — весело приветствует меня Валентин после второго гудка.

Близнецы Филоновы на отца семейства внешне совсем не похожи, но в мелочах характера — буквально копия. Разве что у Вани в этом коктейле больше преобладает мамин жёсткий нрав.

— Здравствуйте, — говорю я.

И голос сразу выдаёт меня. Поэтому Валентин спрашивает:

— Всё хорошо?

Некоторое время назад, на занятиях, Валентин стал первым из взрослых, кто поинтересовался за моё состояние. Тогда я решила, что дело во мне, мол, перестала старательно притворяться, но, как оказалось, наоборот — всё дело в самом Валентине. Возможно в том, что он — психолог, а, быть может, просто очень чуткая натура, но, так или иначе, мужчина всегда умудрялся улавливать любые изменения в настроении не только моём, но и других окружающих.

Я видела это несколько раз, когда была у Филоновых в гостях. Так ему удавалось успокоить жену и предотвратить конфронтацию с ней ещё до начала самой конфронтации.

— На самом деле, нет, — честно признаюсь я. — Дядя Валя, мне бы с вами поговорить.

— Конечно. Когда ты хочешь?

— Сегодня. И, желательно, прямо сейчас.

— Ладно, — задумчиво произносит Валентин. — Ты подойдёшь к нам?

— Давайте лучше в штабе.

— Хорошо. Я буду там через пятнадцать минут.

— Я буду через пять, — отвечаю я. — Подожду вас в гостиной.

— Договорились.

Я отключаю вызов, убираю телефон обратно в карман и поднимаю глаза на здание перед собой, от которого меня отделяет четырёхполосная проезжая часть. Штаб должен был со временем стать для меня вторым домом, каковым является для других стражей. Но я — уникальный случай. У меня всё ещё и первого дома толком нет. Возможно, именно поэтому каждый раз, когда случается что-то, что на некоторое время выбивает меня из колеи, вокруг себя я хочу видеть именно эти стены.

Я сижу в гостиной в полном одиночестве. Никогда бы не подумала, что в штабе всегда так шумно, однако сейчас, в воскресный день, тишина звенящая. Конечно, помещения не пустуют: кое-где можно найти одиноких стражей, занятых своими делами, или кого-то из дежурных, но по сравнению с общим количеством снующих по этажам в будни, эта пустота пугает своими размерами.

Я думала взять одну из забытых на журнальном столике книг и полистать, но не смогла заставить себя привстать с дивана и протянуть руку. Сил хватило только на то, чтобы уставиться в одну точку и ждать.

По крайней мере, боль в груди отступила.

— О, вот ты где, — говорит Валентин, появляясь в дверном проёме, словно мы не договаривались встретиться здесь, а он сам меня нашёл. — Привет.

Я поворачиваю голову в его сторону и отвечаю короткой улыбкой.

— Здравствуйте.

Он говорил, что подойдёт в штаб через пятнадцать минут, но сейчас я не могу с точностью сказать, что они не прошли для меня за одну секунду. В какой-то момент я, видимо, выпала из реальности, словно погрузилась под воду с головой, и только приход Валентина сумел вытащить меня обратно на поверхность.

Я забираюсь на диван с ногами, поочерёдно стаскивая сапоги. Валентин присаживается напротив меня, выбирая не другой диван, а край журнального столика. Для этого ему приходится согнуть спину и устроиться явно неудобно, но, по крайней мере, мы сидим друг напротив друга.

— Итак, ты хотела поговорить… — начинает Валентин.

Он смотрит на меня выжидающе, пропуская взгляд карих глаз не через стёкла очков, а поверх них.

— Да, — признаю я.

Это труднее, чем я думала. Слова застревают в горле кусками наждачной бумаги.

— Я слушаю.

Валентин складывает руки на коленях. Для этого ему приходится сгорбиться. Теперь он смотрит на меня из-под опущенных ресниц.

«Мне кажется…»

— Я схожу с ума.

Первую часть предложения я оставляю для себя, вторую произношу вслух. Шоковая терапия. Хватит ходить вокруг да около, пытаясь игнорировать огромного слона в посудной лавке.

Брови Валентина ползут вверх, но удивления в этом действии совсем нет. Это пугает.

— И с чего ты так решила? — спрашивает Валентин.

— Я плохо сплю, — начинаю я издалека. Перечислять все симптомы или только самые страшные? — Много ем, иногда не понимаю, реально ли то, что я вижу, слышу чужие голоса в голове и вижу то, чего нет на самом деле.

Замолкаю, поджимая губы. Валентин слушает внимательно, но совсем не меняется в лице. Поверил ли он мне? И если да, почему сказанное мной его не шокирует?

— Как считаешь, в чём причина твоей бессонницы? — спрашивает Валентин чуть погодя. — Не можешь уснуть или просыпаешься от кошмаров?

— И то, и другое, — отвечаю я, пожевав губами. — Но больше первое.

Валентин кивает. Мне кажется, таким способом он запоминает то, что я говорю, как если бы у него в руках был блокнот, где он бы поставил галочку напротив одного из видов бессонницы.

— Что насчёт еды? Увеличился аппетит или таким образом пытаешься подавить стресс?

— Определённо второе.

— Расскажи о голосах и видениях.

— Я вижу и слышу одного человека, который давно мёртв.

— Он был твоим другом?

Валентин знает о Кирилле. Ещё бы ему не знать. И он думает, что дело именно в нём, ведь приближается та самая дата, говорить о которой при мне не принято.

Если бы всё было так просто…

— Не знаю, — я качаю головой. — Он