В Лондоне анонимный автор издал брошюру «Заметки свободного англичанина на манифест Российской императрицы от 17 августа 1764». Впрочем, не следует полагать, что писал именно британец: легко было напечатать присланное из-за пролива и создать, таким образом, впечатление «общего фронта». Встречный шаг Екатерины показал, что она прекрасно поняла, откуда дует ветер. В Лондоне же, но по-французски, опубликовали «Ответ несвободной русской слишком свободному англичанину», где на 10 страницах излагались события смерти Ивана Антоновича. Выбор международного языка позволял этой книжице быть прочитанной и в Париже, и в Берлине, и в Вене, и в Варшаве – везде, где следили за развитием событий.

В России же особенно резко отзывались о случившемся французские и саксонские дипломаты, утверждая, что дело Мировича «не более как комедия, разыгранная с ведома Екатерины единственно для эпилога – умерщвления ненавистного ей Ивана». Однако и среди европейцев не наблюдалось единства. «Все разговоры, что она была заодно с убийцами, – чистая клевета, – возмущался очарованный Екатериной Казанова. – Душа у нее была властная, но не черная»{553}.

Если два года назад, когда погиб Петр III, императрицу понуждали к уходу под давлением русского «общественного мнения», то теперь организовалось международное. О том, кому, в первую очередь, был выгоден провалившийся заговор, в наибольшей степени свидетельствовали его результаты. 28 сентября Бекингемшир доносил: «За последние шесть недель поведение императрицы было таково, что она утратила любовь и уважение большого числа своих подданных. Однако даже самые ярые из ее врагов столь боятся замешательств, всегда связанных с малолетством монарха, что пока ей можно не опасаться каких-либо переворотов. Но смерть великого князя стала бы для нее воистину фатальной, поелику при нынешнем настроении умов никто не поверил бы в естественную причину оной».

Именно этого добивались Панины. «Ежели императрица здраво рассудит свое положение, – продолжал дипломат, – то, несомненно, поймет, что по достижении наследником совершенных лет трон ее сделается неустойчив и, прислушавшись к голосу благоразумия, ей будет лучше всего по доброй воле удалиться от престола»{554}.

Итак, после заговора Мировича и публично ославленной гибели Ивана Антоновича возникла новая политическая реальность. Панину удалось до известной степени отыграть преимущество, которого Екатерина II и Орловы добились во время переворота. Пока сторонники великого князя не могли заставить императрицу уйти, а она, в свою очередь, не имела возможности окончательно утвердиться как самодержица. Сложилась негласная договоренность: трон остается за государыней до совершеннолетия наследника. При этом шансы Павла повысились: если раньше оппозиция дробила свои силы между двумя претендентами, то теперь все недовольные примыкали к лагерю великого князя.

Все эти события напрямую касались и нашей героини – наперсницы Панина, «фаворитки его сердца». Слухи об ее поведении во время мятежа были неутешительны: «Княгиню Дашкову видели в мужской одежде среди гвардейцев, но за ее шагами внимательно следят, и ей скоро придется отправиться в Москву»{555}.

Можно ли верить этому свидетельству? Скорее всего, дипломаты подобрали его при дворе, где только и ждали увидеть княгиню с обнаженной шпагой, на коне, впереди очередных мятежников. Но даже перед переворотом 1762 г. наша героиня отнюдь не сама ходила по гвардейским казармам, а «передавала распоряжения» через офицеров-посредников. Теперь таковых не было.

Что послужило почвой для молвы? Живя в Гатчине, Екатерина Романовна часто выезжала на верховые прогулки в мужском костюме. При всеобщем убеждении, будто княгиня прирожденная заговорщица, этого факта оказалось достаточно. К несчастью, теперь не Дашкова творила свою репутацию, а сложившаяся репутация калечила ей жизнь. Австрийский посол доносил в Вену, что «княгиня находилась в сильнейшем подозрении»{556}. Было ли оно беспочвенным?

Догадаться о многом позволяет поступок князя Дашкова. Незадолго до смерти от скоротечной горячки 17 августа в Пулавах он назначил опекуном над имениями своих детей Никиту Ивановича Панина. При живой, совершеннолетней жене, которая, согласно законам, и должна была распоряжаться семейным имуществом до возмужания наследников. Многие вдовы продолжали по традиции руководить хозяйством уже выросших сыновей, не выделяя им положенную долю, что в XVIII – первой половине XIX в. нередко становилось темой судебных разбирательств.

Этот щекотливый момент обычно проходит мимо внимания комментаторов. Между тем он должен вызывать вопросы. Отказ умирающего Михаила Ивановича предоставить супруге законное право опеки должен был ее как громом поразить. Рассуждения о молодости и неопытности ничего не объясняют – вдовами становились и в 17 лет, Дашковой было 22, и свою деловую хватку княгиня уже продемонстрировала, например, при осушении болот в Кирьянове. Либо Михаил Иванович боялся, что жену вот-вот арестуют за участие в новом заговоре и дети окажутся одни, либо супруги готовились к разъезду.

На последнюю мысль наводит и покупка дома с землей в Петербурге на имя Екатерины Романовны. Средства для этого, как мы говорили, скорее всего, выделил муж – командир полка. Последующие долги князя могли складываться и из этой, весьма крупной, траты.

В «Записках» Екатерина Романовна не бросает тени на свои супружеские отношения. О том, что муж изменял ей, она рассказала не в мемуарах, а в частном письме К. Гамильтон. Описание судьбы Решимовой в пьесе показывает, что княгиня надеялась: останься муж жив, и все шероховатости их брака постепенно бы сгладились: «Слишком были вместе, потом слишком были розно, вдаваясь в крайности; отдалились от истинного пути… все в меру хорошо; не будем, как неподвижные статуйки друг против друга сидеть, не будем также и бегать друг от друга. Он решение мое принял за закон, и с лишком тридцать лет после того счастливо и согласно жили»{557}.

В приведенных словах нет рецепта семейного счастья. Кроме, разве что, упования: «он решение мое принял за закон». Но, видимо, реальный князь Дашков на это не соглашался. Его уже тяготил взбалмошный характер супруги. При каждой разлуке Екатерина Романовна впадала в депрессию, но, живя бок о бок, бранилась, что дало повод августейшей подруге написать: «Она об отсутствии мужа была в беспрерывных слезах. Я не вытерпел ей старинную пословицу напомнить: “Розно – так тошно, а вместе так – тесно”»{558}.