Мы показали, при помощи каких органов творился суд короля, как из курии постепенно выделился парижский парламент. Это развитие монархической юстиции, происшедшее в царствование Филиппа Августа, Людовика VIII и Людовика Святого, имело самые важные последствия. Одной из самых главных обязанностей баронов в глазах этих трех королей было отзываться на приглашение в курию, «stare in curia» («предстать перед курией»). Правда, бароны, со своей стороны, могли требовать, чтобы их судили пэры. Но на практике этот принцип подвергся многим ограничениям. Уже с самого начала XIII в. компетенция королевской курии, состоящей большей частью из юристов, относительно судебного разбирательства распрей между баронами не подвергается никакому сомнению. В царствование Людовика Святого моральное обаяние короля и высокая репутация парламента вызывают наплыв судебных процессов и дел для третейского разбирательства. Из самых отдаленных частей королевства в конце этого периода взывают к суду короля. Сам Генрих III по поводу своей распри с одним крупным гасконским вассалом принимает решение третейского суда в курии Франции, причем это решение выносится его свояченицей, королевой Маргаритой.

Таким образом, феодальная юстиция, впервые во Франции, понесла серьезный урон не только со стороны бальи и сенешалей, но и со стороны Curia Regis. Она действительно сократилась. Правда, она не совсем исчезла, как это принято утверждать. Говорят о «королевских случаях», о «bourgeoisie foraine», о запрещении судебного поединка как опасного оружия в руках людей курии. Но на так называемые «королевские случаи» не смотрели как на обидное новшество. В городах, расположенных вне домена, существовали «королевские горожане» («bourgeois du rоі»), «лица под королевской юрисдикцией» («avoues du rоі»), которые могли требовать, чтобы их судил король, если только их не застали на месте преступления, а граф де Жуаньи даже был заключен в Шателе за то, что арестовал и допустил умереть в тюрьме одного из этих «горожан короля»; но их было мало, и парижский парламент, по-видимому, не часто проявлял заботу о них. Что же касается судебного поединка, то это был одновременно и способ доказательства, и путь к кассации: тяжущийся мог вызвать на поединок своего противника за ложную присягу и своего судью за несправедливый приговор. Этот обычай, несколько раз запрещавшийся церковью и в частности Латеранским собором в 1215 г., был отменен добросовестным Людовиком IX в 1258 г., но только в пределах домена и в делах, разбирающихся в королевских судах. Людовик Святой имел при этом в виду и способ доказательства, и путь к кассации: он предписал пользоваться как доказательством «свидетелями и хартиями», а в случае несправедливого приговора обращаться к парламенту. Этот знаменитый указ, который, впрочем, при его преемнике перестал исполняться, не нарушал независимости сеньоров, имеющих право суда, которые извлекали большие денежные выгоды из пользования судебным поединком. Он лишь косвенно наносил ущерб феодальным судам, поощрял апелляцию. Апелляционное производство совершенно естественно возникло из феодального обычного права, которое, по крайней мере в некоторых областях Франции, допускало обращение к сеньору, стоящему на следующей, высшей ступени феодальной иерархии. Воспрещение судебного поединка в домене содействовало популярности апелляции даже вне пределов домена: имея выбор между двумя конкурирующими процедурами, люди добросовестные и здравомыслящие склонялись скорее к апелляции, чем к тому способу, который был языческого происхождения и к которому церковь не советовала прибегать, потому что он часто оказывался гибельным для невинных. С другой стороны, следственное производство, с этих пор ставшее обычным, делало апелляцию легкой и надежной, давая возможность заново расследовать дело на месте при помощи посланных от курии. Случаи апелляции участились. Так как король был самым высоким сюзереном, то главенство парижского парламента, имевшее капитальное значение для успехов монархии, оказалось, таким образом, основанным в значительной степени на феодальном принципе.

Но это было не все. Капетинги XI и XII вв. или те, кто думал и действовал за них, никогда не забывали, что король стоит выше феодальной системы, а не только во главе ее даже тогда, когда они еще не были в состоянии извлечь и из своего феодального верховенства все те выгоды, которые в нем заключались в скрытом виде. Тем более Капетинги XIII в. желали — и они смогли это желание осуществить — претворить в дело присягу, приносимую во время коронации и протянуть руку за пределы феодальных рамок, чтобы защищать слабых, в каком бы месте королевства они ни находились. Мы видели, что они оказались достаточно сильными, чтобы с оружием в руках обуздать анархию и разбой. Они также обуздывали, при помощи легальных средств, насилие и несправедливость. Изречение Людовика Святого, что «во Франции только один король», имеет очень глубокий смысл, и начиная с конца царствования Филиппа Августа оно делается верным. Мысль о том, что жители королевства — подданные, в течение долгого времени бывшая неосознанной, начинает медленно выходить на свет. Все эти подданные обязаны повиноваться, начиная с членов королевской семьи.

Собственно говоря, подчинение родственников короля является одним из самых характерных фактов этого периода. Не найдется больше какого-нибудь королевского брата, сына или жены, которые шли бы наперекор проектам короля. Филипп Август благодаря успехам королевского авторитета мог обойтись без назначения соправителем своего предполагаемого наследника, и этот последний, за исключением очень редких случаев (да и то неизвестно, не действовал ли он и тогда по уговору с самим королем), являлся орудием в руках отца; он получил от своей матери сеньорию Артуа, но не имел даже титула графа и назывался только «старший сын короля Франции». Людовику IX часто приходилось одергивать своего брата Карла Анжуйского, у которого был характер жесткий и тиранический; он никогда не допускал его до нарушения правил морали, которые он сам сделал для себя обязательными: он заставил его уплатить свои долги, вернуть земли, несправедливо отнятые, и даже воздерживаться от игры в кости. Придет время, когда принцы королевского дома, слишком щедро наделенные, будут для короля страшными соперниками; но в XIII в. обычай давать уделы еще не приводил к таким последствиям. Самое опасное сопротивление, которое Людовик Святой нашел среди наиболее близких своих родственников, было сопротивление не братьев, а жены, Маргариты Прованской, которая была гордой и смелой и желала вести свою личную политику. Алиенора, жена английского короля, была сестрой Маргариты: она наводнила свой двор, к несчастью для своего мужа, прованскими родственниками и друзьями. Маргарите же, которая могла наделать много зла, приходилось сдерживать свои порывы; она дрожала перед своим «сеньором».

Бланка Кастильская собственным примером научила своего сына не допускать насилия, даже когда виновными в нем оказывались духовные особы. Людовик IX, храбрый и иногда очень суровый, чувствовал отвращение к жестокости до такой степени, что пытался искоренить обычай устраивать турниры. Он особенно советовал своему наследнику иметь «жалостливое сердце» по отношению ко всем страждущим. Не довольствуясь тем, что сам судил праведно тех, кто к нему обращался, он не хотел допускать и того, чтобы сеньоры злоупотребляли своим правом суда, и это было новшеством. Так, один иль-де-франкский сеньор, Ансо де Гарланд, заключил в тюрьму сыновей одного кредитора, чтобы иметь их в качестве заложников; когда он отказался их освободить, Людовик IX велел посадить его самого. Готье де Линь казнил одного человека без суда; король заставил его отдаться на милость и заплатить штраф. Один из самых знаменитых сеньоров королевства, Ангерран де Куси, велел повесить трех молодых дворян, обвинявшихся в браконьерстве в его лесу; Людовик IX постановил, — дело неслыханное, — чтобы Ангеррана предали смертной казни; с большим трудом удалось добиться менее сурового наказания — большого штрафа в 12 000 парижских ливров на помощь Святой земле, лишения права высшего суда по отношению к лесам и рыбным ловлям в его сеньории и т. д. Обычно Людовик IX совершенно не считался с ходатайствами подобного рода и хотел, чтобы суд был равен для всех; он даже не допускал, чтобы виновного дворянина казнили тайком, так как всякий суд «во всем королевстве должен производиться открыто и перед народом».