кустом, за каждым взгорком караулит смерть. Нет, уж скорее Таймас сам себе язык откусит, чем укажет ему путь…

Крепче опершись на здоровую ногу, он откинулся назад, чтобы со всей силой удариться горлом об острие сабли… и не успел. Сабля, сверкнув в воздухе, вонзилась в землю у ног эмира. Таймас рухнул ничком.

— A-а, легкой смерти захотел?! — закричал эмир. — Нет, Таймас, так легко не избавишься, муки твои еще впереди! К хвосту коня привяжите эту собаку! Развяжется язык — и аркан развяжется.

Наскоро захоронив убитых, ногайское войско тронулось в путь. Эмир спешил скорее достичь Яика, перебраться в Дешти-Кипчак и уйти, затеряться, исчезнуть. Там, в летовавших на сотнях верст аулах, еще немало мужчин, которые могут сесть на коней. Эмир наберет новое войско. В крови затопит страну башкир, а уж с самого Богары, с этого зятя-изменника, живьем сдерет кожу!

Остатки разбитого тумена идут крадучись, хоронясь в лесочках, таясь за холмами, словно стая волков, что вышла на добычу. Дозорные, высланные вперед и в стороны, высматривают дорогу.

Но Таймас-батыр, которого на аркане потащили за лошадью, даже за этим воровским шагом поспевать не в силах. Стиснув зубы от боли в раненой ноге, сделал пять-шесть шагов, на миг только замешкался, как скрутивший его руки волосяной аркан натянулся, и он упал. С великими муками поднялся батыр на ноги, но сидевший в седле ногай ухмыльнулся и ударил лошадь камчой. Таймас рухнул опять.

После этого вставать он уже и не пытался. Он видел, что одного хотят ногаи — продлить его муки как можно дольше, чтобы раскаялся старый Таймас. Сотник, зять Байгильде, едет рядом, прорычит порою: «Ну, скажешь, где прячется Богара?» — и, свесившись с седла, ударит плетью волочащееся тело. Таймаса то вверх лицом перекинет, то спиной, в вытянутых руках со страшной болью расходятся суставы, мелкие камни, колючие кустарники сначала терзали одежду, растерзав же, принялись рвать тело. И так же в клочья рвалось сознание. Он то приходил в себя, то снова уходил в забытье… Глаза застилала кровавая пелена — приоткроется на миг, мелькнет степь, кусочек неба, и снова тьма. Лишь, не смолкая, звенела нежная мелодия курая, но вскоре и она исчезла куда-то, гром ли быстрых копыт, звон ли домбры заглушил ее, и под эти звуки старый батыр почувствовал, что боль, терзавшая тело, отпустила его, и он полетел в черную бездну…

Но могучее, как у Алпамыши[44], изувеченное тело Таймаса-батыра и охваченная ненавистью изъязвленная душа его все еще не хотели поддаться смерти. Он был жив. И сквозь забытье он услышал чей-то голос:

— Эй, ты, рвань, очнись! Ну что? Ломил, артачился, как упрямый жеребец, свое гнул… На сильного оружие поднял. И что же получил?

Голос вроде бы знакомый, но кто это, батыр понять не мог. «Против зла я вышел. Страну свою защищал, которая стонала в муках…» — ответил он. Не знал, что летит он уже где-то между жизнью и смертью и нет у него голоса. А тот говорит и говорит свое. Только урывками слышно:

— Ну, что?.. На силу свою надеялся, со мной тягался. Звал же я тебя в свое войско — не пошел… Ты здесь останешься, будешь гнить, мясо твое стервятники расклюют, а Байгильде все так же будет в седле. Тьфу!

Вот, значит, кто… Байгильде. Да, было дело, в одно время он уговаривал Таймаса перейти к нему на службу, встать во главе его разбойной ватаги. Жить, мол, будешь в почете и сытости, какой ни отцы, ни деды, ни все родичи твои никогда не знали, в каждой баранте получать с ним, главой рода, равную долю. Вот чем завлекал батыра… Откуда же он вдруг появился здесь? Ведь он, Таймас, с ногаями дрался. А потом…

— Сдох, — сказал Байгильде. Пнул неподвижно лежавшего батыра в бок и влез на коня.

Последние дни Байгильде носился из кочевья в кочевье и подговаривал кипчаков вернуться к Яику. Во время этих разъездов он повстречался с ногаями и повел их нехожеными путями к Яику. Изувеченный, умирающий батыр больше ногаям был не нужен. Он не дышал, не билась в жилах кровь. Посчитав мертвым, они бросили его на берегу маленькой речушки.

Байгильде решил, что не время сейчас ворошить с но-гаями обиды, свое они получили, и надо их беду повернуть себе на пользу. Очень кстати, что сват-эмир смазывает пятки. Завернув по пути, Байгильде забрал прятавшихся в укромном месте жену, детей, многочисленную родню, заодно погнал и большинство сайканских аулов к Яику. Вот вернутся, встанут на летовку, и где уговорами, где угрозами, но заставит всех мужчин, которые еще могут держать оружие в руках, сесть на коней.

Ногаи готовы носить Байгильде на руках. Идут теперь через кара-кипчакские земли, страха не зная, вдали от цепких глаз Богары. И о пропитании думать не надо, сайканский сват сам все найдет. Эмир уже сейчас говорит: «В тот же день, как придушим Богару, тебя на его место посажу беем». И еще обещал, что свою дочь Зумрат вернет в отцовский дом, заново сыграет свадьбу и выдаст за нового бея замуж. Вот уж тогда он, бей башкирский, покажет ей, этой козе-щеголихе, уж она у него попрыгает…

19

От всего, что видел и что пережил, Хабрау был словно между сном и явью. Сколько парней на его глазах сложили головы и сколько остались изувеченными. Понимает сэсэн, война — это как страшный ураган, как моровая чума. Но и мор, и буря — это разгул жестоких сил природы. А смерть, убийства и потоки крови, что видел он, — в них повинны только сами люди. Какая нелепость, какое изуверство! Ради богатства, ради утоления чьей-то гордыни, чьей-то жажды славы и власти гибнут тысячи…

Гибель войска Аргына незаживающей раной легла на сердце Хабрау. Душа не находила места, он готов был отказаться от прежних, годами взлелеянных мечтаний. Если же, думал он, ради свободы нужно платить такую высокую цену, уж лучше живи, как жил, довольствуйся тем, что есть! Если ради свободы лучшие люди становятся прахом под копытами коней, как реки, выходящие из берегов, льются слезы их осиротевших отцов и матерей, их жен и детей — кому же остается радоваться такой свободе?

Хабрау, держа коня под уздцы, бредет меж воинов Хромого Тимура. Глухо тукают в пыльную землю копыта, раздаются стоны раненых. К кому обращена их беспамятная, бессловесная мольба? Больше двух тысяч верст прошагали эти бедняги, и что же нашли они, отныне и